соответствует его привычкам. В последнее время глухота Водовозова стала все более усиливаться, платной работы у него было все меньше. Победа гитлеризма в Германии произвела на него удручающее впечатление. Зная настроение мужа, Ольга Александровна волновалась и попросила меня пойти с нею в полицию навести справку, не было ли какого- либо несчастия. В полиции к нашему заявлению отнеслись несерьезно, говоря, что отыскиваемый нами господин сидит где?либо в ресторане со своими приятелями. Моя жена и я целую ночь провели с Ольгою Александровною в тревоге, рано утром купили газету и узнали, что накануне вблизи Збраслава какой?то господин бросился под поезд. Жена моя поехала с Ольгою Александровною в Збраслав и там узнали, что бросившийся под поезд был Водовозов. Зная хорошо окрестности Збраслава, он выбрал такое место, где поезд выходит из?за горы, так что машинист не мог бы успеть остановить его.
Через сорок дней после смерти Водовозова была заказана панихида по нем. Мы пришли на панихиду, а Ольга Александровна не явилась. Предчувствуя что?то недоброе, мы пошли в пансион, где была ее квартира. Дверь была заперта, никто не откликался. Когда полиция открыла дверь, оказалось, что Ольга Александровна покончила с собою: она приняла большую дозу какого?то снотворного.
Лето 1934 и 1935 гг. семья наша, как и раньше, проводила в Винице на даче Иречковых. К нам в эти два года приезжал из Соединенных Штатов профессор Маршалл, чтобы более детально ознакомиться с моею философиею. Он нанимал комнату поблизости от нашей дачи. Утром часа по два и больше мы беседовали с ним о самых разнообразных философских проблемах. Узнав, что мы хотим, чтобы наш младший сын Андрей получил образование в среде англо–саксон- ской культуры, он предложил нам послать Андрея по окончании курса средней школы к нему в Соединенные Штаты для получения там образования в университете. Когда Н. А. Деддингтон узнала об этом предложении, она поняла, как тяжело будет нам надолго расстаться с сыном. Она написала профессору Маршаллу, что Андрей мог бы учиться в Лондонском университете и жить в ее семье, если Маршалл будет платить за его учение в университете. Маршалл одобрил этот план, и наш Андрей в 1935—1938 гг. учился в Лондонском университете, живя у Деддингтонов. Он занимался специально историею Европы и России и работал так интенсивно, что после трех лет получил диплом b. a. (bachelor of arts, т. е. диплом об окончании курса в университете).
В 1935 г. произошел тягостный богословский спор по поводу учений от. Сергия Булгакова. Митрополит Сергий Московский обратился к митрополиту Елевферию с просьбою дать ему сведения о книге от. Сергия Булгакова «Агнец Божий». Митрополит Елевферий поручил своему секретарю сделать извлечения из этой книги и послать их в Москву. Далее, митрополит Сергий обратился в Париже к Фотиевско- му братству с просьбою подвергнуть книгу от. Сергия богословской критике. Богословский трактат о книге был написан членами Фотиевского братства, главным образом моим сыном Владимиром, и послан митрополиту Сергию. На основании этих данных, именно извлечений из книги от. Сергия и доклада Фотиевского братства, митрополит Сергий издал указ, в котором православные предостерегаются против ошибок этой книги, но в указе нет никаких административных мер против отца Сергия.
Я полагаю, что митрополит Сергий совершил ошибку. Ему следовало поручить митрополиту Елевферию напечатать трактат братства св. Фотия, дождаться статьи от. Сергия в защиту его учения, и только после этой статьи решить воп» рос, противоречит ли оно догматам православной церкви или нет. Поторопившись с указом, митрополит Сергий совершил ошибку. Что же касается моего сына, он только исполнил свой долг перед Церковью, когда по требованию главы Русской православной церкви послал ему доклад, содержавший в себе богословскую критику учений от. Сергия. Между тем, газета «Возрождение» назвала этот доклад «доносом»; некоторые эмигранты стали называть членов Фотиевского братства большевиками, чекистами, обскурантами и т. п. Владимир хотел объяснить все это дело и послал в газету «Возрождение» письмо, но ни эта газета, ни другие не напечатали его.
Чтобы объяснить возникновение этих несправедливых нападений, нужно принять во внимание следующее. Многие эмигранты так страшно ненавидят большевиков, что стали ненавидеть, строго говоря, всю Россию, и с подозрением относятся ко всем лицам и учреждениям, находящимся в России. Они считают подлинно русскими только эмигрантов. Они не способны оценить великие заслуги митрополита Сергия, которому удалось, несмотря на сатанинскую ненависть большевиков к религии, сохранить громадную церковную организацию и, следовательно, предохранить русский народ от двух тяжких бедствий — от полного безверия и от патологических форм сектантского мистицизма. Они не понимают того, что сохранение церковной организации в России достигается путем мученического пожертвования своим добрым именем вследствие компромиссов с советскою властью. Эмигранты, подобные моему сыну, не пожелавшие отделиться от своей Матери–Церкви, ставшей Церковью–Мученицей, и оставшиеся в подчинении у митрополита (потом патриарха) Сергия, давно уже подвергаются несправедливым нападениям за это; поэтому их стойкая преданность Матери- Церкви, странным образом даже и в свободной, казалось бы, Западной Европе, требует большого самоотвержения и может тоже привести к мученичеству.
Мой сын Владимир написал письмо от. Сергию Булгакову, объясняя ему, как произошло участие Фотиевского братства в деле о книге «Агнец Божий». Никакого ответа от него он не получил. Он написал также письмо к Бердяеву. В письме ко мне от 26 ноября 1935 г. он так рассказывает, что произошло далее: «Мое письмо Бердяеву было следующего содержания. Указав ему на несправедливые обвинения, возводимые против нас, а также на невозможность защиты, я просил его напечатать в «Пути» наше разъяснение, чтобы борьба велась впредь честно, только идеологически, по существу, и лицо противников, какими он нас считает, было ясно всякому. — Отклоняя обвинение в «мракобесии», я указал ему, что мы умеем ценить его мысль и разделяем ряд его воззрений, которые точно обозначил (обличение духовной буржуазности, национализма в Церкви, защита аристократического начала, оправдание Леонтьева). Бердяев, как я узнал после, в течение целого месяца не мог слышать моего имени без того, чтобы не впасть в состояние безумного гнева. Мое письмо он истолковал, как желание «подлизаться» к нему, «обойти» его для каких?то гнусных целей. Об этом тоже моментально стало известно всем. Мне Николай Александрович написал письмо — и по форме своего обращения, и по заключению (без всяких formules de politesse) такое, на какие по светским правилам отвечать не полагается. Содержанием его были сплошные громы и молнии против доносчиков и душителей свободной мысли, подкрепляемые богословскими мнениями весьма рискованного свойства. Дав себе отойти от первого ошеломления и подав в церкви записку за «одержимого раба Божия Николая», я сел отвечать по пунктам на эту анафему. В своем письме я крайне холодно отстранил все обвинения Бердяева и пространно изложил свое понимание свободы в Церкви, пути познания истины, значения соборов, отдельных иерархов и вообще членов Церкви в деле учения и т. д. В заключение я переменил тон и резко обличил Н. А. в предвзятом отношении к противнику, в желании видеть его хуже, чем он есть, в неджентльменских приемах. Письмо это отправил в субботу, а в воскресенье вечером в сопровождении нескольких Братьев отправился на Монпарнасе (где не был несколько лет) на открытый диспут Рели- гиозно–философской академии «О свободе мысли в Церкви». Диспут этот (вернее «митинг протеста» вроде тех, какие постоянно устраиваются французскими левыми против не существующего, мифического «фашизма») был организован с целью ославить нас окончательно, как насильников свободы мысли и мракобесов. Как сообщила нам впоследствии Инна Владимировна Ковалевская, расчет был на то, что фо- тиевцы устроят скандал в зале, поддавшись на провокацию. Я имел это в виду и веял с собою лишь немногих Братьев, способных снести оскорбления и даже, может быть, побои (при царящем настроении ждать можно было всего). Мы с Евграфом Ковалевским появились в зале перед самым началом. Набито было битком. В дверях ко мне подошел Бердяев со смущенной улыбкой и сообщил, что письмо мое получил и, согласно моей просьбе, собирается напечатать свое и мое письмо в «Пути». Я понял, что мое резкое обличение попало в точку: ему стало стыдно. Понял также, что он настоящий джентльмен и был просто одержим «мракобесием свободы». Он предложил мне записаться в число ораторов, что я и сделал. Если Бердяев был благороден, то об остальных сказать этого нельзя. Прежде всего — самый «диспут» был организован с тем расчетом, чтобы не дать места «диспуту». Говорило пять официальных ораторов. Меня вынудили говорить почему?то не в конце, а после двух первых докладов, Бердяева и Зеньковского. Оба говорили о критерии истины в Церкви. Я рассчитывал приготовить ответ в перерыве и во время второй части ответить сразу всем пятерым. Но пришлось совершенно неожиданно идти на кафедру. Шел среди всеобщего злобного любопытства и нелестных эпитетов, сохраняя каменное спокойствие. Бердяев мне дал «не более пяти минут». Мне пришлось отказаться от критики его и Зеньковского и ограничиться кратким изложением того, что я уже написал в письме Бердяеву. Я говорил с
