будет зарегистрировано в этой мерии, смогут пользоваться правами граждан женевского кантона. О потере этой возможности, для которой в свое время ничего предпринято не было, они пожалели, когда в 1922 году мы попали в изгнание.
Пятиглавая церковка в Vevey, построенная в 1878 году в ложномосковском стиле по рисункам итало– русского архитектора Монигет–ти на средства графов Шуваловых, стоит до сего дня и обслуживается приезжающим из Женевы православным священником.
18
Философские разногласия моего отца с его учителем Введенским, переходившие в личные ссоры, были не только темою семейных застольных разговоров, но стали также, в очень преувеличенном виде, притчей во язьщех в университетской среде. Помню, как году в 1912 мы возвращались на дачном поезде с какой?то воскресной поездки и сидели с гувернанткой Аденькой, няней Лизой, или кем?то из друзей семьи в отделении вагона, куда родители за отсутствием места не попали. Находившимся тут же чужим студенту и курсистке (в моем воспоминании они слились с парочкой из картины Репина Какой простор!) захотелось поболтать с моей трех- или четырехлетней сестрой Марусей, которая не замедлила им сказать свое имя, фамилию и может быть даже, кто ее папа, после чего незнакомец объявил своей спутнице, употребляя модное, нам непонятное студенческое выражение: «Лосский и Введенский — два антагониста, два врага». В ту же приблизительно эпоху оплошная прислуга ввела в кабинет к отцу какого?то докучного просителя, в котором он распознал пьяни–цу–стрелка и поспешил, дав ему денег, выпроводить его вплоть до двери на лестницу. Мы, ребятишки, оказались тут же, и я, видя брезгливо–раздраженное лицо отца, робко спросил его: «Это наверно и есть Введенский?», на что ответа не последовало. В общем, как отец и пишет, отношения его с учителем были корректны, и мне известно, что родители время от времени обменивались с его семьей визитами. Я Введенского видел только раз, сопровождая отца на прощальный чай, который кто?то из университетских профессоров устроил у себя осенью 1922 года в честь трех высылаемых за границу коллег: отца, И. И. Лапшина и Л. П. Карсавина. Могу сказать, что оба «антогониста и врага» расстались в последний раз совсем сердечно. О трагической смерти в Чехии дочери и зятя Введенского, О. А. и В. В. Водовозовых, отец пишет в восьмой главе.
20
Дом Тами и Дейчмана, построенный царскосельским архитектором Данини более менее в духе венского Сецессиона на Кабинетской улице 20, где бабушка и родители занимали с 1904 по 1922 г. соединенные в одну квартиры 21 и 22 на четвертом (по–русски 5–ом), залитом светом этаже и где родились я и младший брат Андрей, мне довелось увидеть в марте 1966 года, на теперешней «улице Правды», принявшей, благодаря «зазеленению», вид бульвара. Проникнуть внутрь, из?за неудобного часа, мне не удалось, как в 1956 году брату Владимиру, которого, когда он назвал себя внуком Стоюниной, радушно провели повсюду, вплоть до наших бывших квартир, теперь занятых классами. Так же сердечно были там приняты, летом 1967 г., моя племянница Екатерина с мужем, Сергеем Аслановым.
21
Прелестное местечко Brandys nad Orlicf в восточной Чехии нам довелось посетить вновь в 1932 году, когда мы проводили первое лето на вилле Vi nice у Высокого Мыта. Помнится, родители узнали отель, где мы жили в 1906 г., а также и распятие так пугавшее брата Владимира.
22
Пребывание нашей семьи в Крыму в 1908 году, когда мне минуло три года, уже входит в круг моих личных воспоминаний. Представляю себе, например, отца сидящего на крыльце перед комнатой, где совершалось крещение сестры Маруси, и старающегося маня убедить, что вокруг купели горят не четыре, а три свечи, а четвертая есть только отражение одной из них в застекленной двери. Вижу тоже его полулежащим в тени на шезлонге, с влажным платком на темени, после солнечного удара и себя, недоумевающего, как это солнце может кого?нибудь ударить. Также помню его упражнения в лекторской дикции и «постановке голоса», когда, вставши у морского берега на камень, он произносил громко и в замедленном темпе все ту же фразу, которую Володя и я потом повторяли, становясь в ту же позицию: «Кант родился в Кенигсберге в 1724 году и умер там же в 1804 году».
23
Серия каникул, проведенных в Машуке, была, как мне кажется, особенно благоприятна для творческой работы отца. Большой крытый балкон на верхнем этаже, на который выходила комната родителей и наша детская, и на котором можно было заниматься в любую погоду, открывался на лежащую под ним небольшую лужайку, фоном для которой служила березовая рощица. При воспоминании этого привлекательного вида мне всегда думается (не хочу проверять анахронизм ли это, или нет), что многократно встречающийся в гносеологических построениях моего отца пример березы с ее формой и цветом, колеблящимися ветвями, шелестом и запахом листьев, явился у моего отца на машуковском балконе, при работе, сливавшейся с любовным, всесторонним восприятием природы Средней России. Прибавлю к этому, что «интуитивные березы» (как мы впоследствии их называли в шутку с братом Владимиром) моего отца послужили в одном философском собрании поводом к ехидному замечанию Э. Л. Радлова: «не могу только взять в толк, как это у нас в голове могут расти березы».
24
К перечислению машуковских дачников 1910 года следует приписать Нину Александровну Струве с пятью сыновьями Петра Бернгар довича: Глебом, Алексеем, Львом, Константином и Аркадием. Последнему, моему ровеснику, было пять лет здесь, а не в Швеции (1914 г.), как по ошибке было сказано в рукописи отца.
25
О судьбе портрета М. Н. Стоюниной, который мог бы стоять в начале каталога произведений Льва Зака (ныне абстрактного художника парижской школы), оставшегося в нашей квартире на Кабинетской улице, мне в 1966 году узнать ничего не удалось. По поводу художников, писавших мою бабушку, прибавлю, что В. А. Серов, незадолго до своей смерти в ноябре 1911 года, собирался, благодаря посредничеству общих
