она на сносях, и Мария боялась как бы она не повредила плод. Мария как могла успокаивала корову, гладила ее, шептала в ухо ласковые слова; наконец уложила на солому, села рядом, обняла ее за шею — да так и задремала. Очнулась около полуночи — ее разбудил колокол. Звук был неторопливый, нарастающий; он приплывал словно из бесконечного далека, хотя до храма было рукой подать — метров двести, не больше. Звук жил долго — таял, таял, — и только когда совсем иссякал — возникал новый звук. Увидав, что Мария уже не спит, корова захотела встать, но терпеливо ждала, пока первой встанет хозяйка.
А потом пришла буря.
В невероятном лунном сиянии она надвигалась из степи грохочущей черной стеной, полыхая изнутри, как тлеющие уголья, непрерывными молниями. Это был конец света. Мария стояла возле окна, вцепившись в подоконник, забыв от ужаса, что нужно молиться. Ее хата была крайней в селе — значит, ей первой погибать. Но буря, напоровшись на храм, застряла на нем, и билась, как раненое животное. Потом все же сумела освободиться — и ушла наискосок в степь, оставив луне и гладкую степь, и храм на холме. И тишину: когда раскалывающие небо удары и треск разрываемого воздуха затихли вдали, Мария осознала, что и колокол умолк. Слава Богу.
Утром, управившись по хозяйству, Мария пошла в храм — нужно было проверить, не погасила ли буря лампадку, и поговорить с Богородицей: в последнее время это вошло у нее в привычку. Солнце заливало землю; земля сияла чистотой, как в первый день творения. Она была прекрасна.
У входа в храм снега почти не было — его сдуло боковым ветром. Мария легонько толкнула дощатую дверь — дверь не подалась. Странно. Мария нажала всей ладонью, потом двумя руками — дверь чуть сдвинулась, а дальше — ни в какую. Что-то было привалено к ней. Валенками в калошах не очень-то упрешься, но Мария вспомнила, что в брусчатке перед дверью недостает камня. Она расчистила снег, выгребла его из ямки. Пятка в нее еле втиснулась. Изо всех сил Мария навалилась спиной на дверь, она пошла, пошла, опять застопорилась, но теперь в образовавшуюся щель можно было вставить плечо. Еще немного — и Мария продавила себя внутрь.
За дверью лежал человек.
Очевидно, он сидел спиной к двери, положив голову на поднятые колени, и когда упал, его тело еще хранило память о прежней позе. Это был старик. Он был большой и показался Марии неподъемно тяжелым. Она все же посадила его. Лицо и кисти рук старика заледенели, дыхание уловить не удалось, хотя Мария прислонилась щекой к его отвердевшим губам. Тогда она расстегнула верхнюю пуговицу его ватника и залезла рукой за ворот свитера и нижней рубахи. Ей показалось, что тело остыло не совсем. Она просунула руку дальше, к сердцу. Толчков она не почувствовала, но тело возле сердца удерживало тепло. Мария опустилась на колени и стала растирать костистую грудь. Собственная одежда мешала ей, она задохнулась почти сразу, а понуждение лишь усугубило ситуацию: руки стали такими тяжелыми, что она не могла ими шевельнуть. Мария опустила их и так сидела с закрытыми глазами, пока тяжесть не ушла. Тогда она отодвинула старика от двери, распахнула ее навстречу сияющей белизне, подхватила старика сзади под мышки и вытащила наружу. Нужно было бежать в село, звать людей… Но она уже знала, что должна сделать все сама.
Мария развязала котомку старика — и увидала то, что ей нужно. Плед. Она расстелила плед на снегу, перевалила на него старика, связала боковые углы, чтоб не свалился, перекинула свободный угол через плечо — и дай Бог помощь.
Смерть старика была рядом. Мария ощущала ее с первого же мгновения, как увидала старика. Смерть стояла у нее за спиной и наблюдала за нею, Мария ощутила ее по холоду, который вдруг проник в спину. Иначе не объяснишь, с чего бы холоду было взяться: на ней было надевано столько… ведь собиралась постоять на коленях перед иконкой, помолиться, может быть даже поплакать — а это в минуту не делается. Присутствие смерти было столь реально, что возникло искушение оглянуться. Мария с искушением справилась, перекрестилась — и забыла о смерти, потому что впервые за последние месяцы Господь протянул ей руку — она именно так поняла появление старика, которого принесла буря, о котором ей, именно ей, Марии, возвестил колокол. Сейчас она не думала об этом, не складывала факты один к одному — в ее сознании это всплыло и сложилось уже потом, в хате, когда она поняла, что все-таки успела, все-таки смогла. В первые минуты она вообще не могла думать, разве что о самых примитивных вещах: растереть, согреть, успеть дотащить до хаты…
Смерть она снова ощутила уже снаружи — на солнце, на снегу. Смерть опять была за спиной. Сперва она шла рядом с кулем, который тащила Мария, потом села на него; Мария ощутила это по тому, что тащить стало трудней. Мария почувствовала, как отчаяние подступает к ее сердцу, подняла голову… Ее хата была так близко! — и так далеко… ведь сейчас расстояние оценивалось не метрами, а секундами; секундами жизни… Чтобы наполнить их до предела, она собрала все силы, которые оставались в ней, — и забыла о смерти, потому что помнить о ней было уже нечем.
В хате Мария сняла со старика всю одежду и стала растирать самогоном его жилистое, крепкое тело. Она ощущала, как эта холодная плоть высасывает из нее жизнь, и когда силы опять оставили ее — села на пол рядом с ним и заплакала. Слез почти не было — в ней высохло все внутри. Хотелось только одного: лечь на спину, закрыть глаза и умереть. Все же она заставила себя раздвинуть зубы старика и влить в него стакан самогона. Старик застонал. Вот теперь все.
Она очнулась от предчувствия. Не открывая глаз, прислушалась. Тонко-тонко дребезжало оконное стекло. Она знала, что это означает, но ее сознание противилось, не хотело в себя впускать уже очевидный факт, пока ухо не уловило далекий рокот. Вертолет.
Старик лежал в той же позе, но кожа его стала другой. Она разгладилась, наполнилась изнутри. Лицо было усыпано крупным потом; пот был возле корней оживших волос и тянулся узкой влажной полосой от горла через грудину и пупок к паху. Старик словно оттаивал.
Вертолет рокотал совсем близко. По звуку она поняла, что он делает круг над храмом.
Марию словно подбросило. Она заметалась по горнице, собирая вещи старика, бегом отнесла их в спальню, потом подхватила старика под мышки и поволокла туда же, но уже на пороге сообразила, что ему совсем другое нужно. Тогда она свернула в кухню и подтащила старика к печи. Взглянула на лежанку… нет, это слишком высоко; даже если б она не устала, и то бы ей не поднять туда старика. Мария села на лавку и заплакала. Но первые же слезы укрепили ее душу. Она стала спокойной и решительной, каждое движение — точным и сильным. Она прислонила старика к лавке, затем подхватила его под мышки и посадила на нее. Затем сама встала на лавку, потянула старика вверх… он даже от лавки не отлепился. Тогда она сосредоточилась, собрала все силы — и со стоном, с криком рванула его… Места на лежанке для старика было мало, и даже когда Мария уложила его по диагонали, его ноги — давно не мытые, с темными полосами между пальцами, свисали с лежанки. Мария подогнула их, прикрыла наготу овчинами, накинула платок и вышла на крыльцо.
Илья был уже во дворе. Он шел неторопливо, поглаживая пса, который радостно ластился к нему, заглядывая в глаза. Поверх пятнистой униформы на Илье была только белая меховая безрукавка, из-под которой выглядывал тяжелый револьвер в кобуре без верхнего клапана. С одного взгляда Мария поняла, как ему худо. Это был маленький напуганный мальчик, который семенит на неуверенных ножках к маме, чтобы уткнуться в ее юбку, зарыться в ее тепло, заслониться ею от того непонятного, что так его испугало. На миг в ней проснулась нежность к нему, но только на миг, потому что уже в следующее мгновение Мария выдавила это чувство из сердца.
Илья подошел, обнял ее, да так и застыл, очарованный солнечным духом ее волос. Он все чувствовал, все понимал — и ничего не мог с собой поделать.
Стараясь быть деликатной, она слегка отстранилась от него.
— Ты вроде бы чем-то напуган, Илюша…
Он заглянул ей в глаза, но ничего не разглядел в них. Как всегда.
— Уже вся округа знает: ночью на храме бил колокол.
Оказывается, колокол слышала не только она. Значит, не почудилось. Было.
— А тебе-то что до этого?
И в самом деле — ему-то что? Илья не мог долго смотреть в пустоту ее глаз и наклонился к псу, чтобы погладить и спровадить его. Когда он снова выпрямился, то был уже заслонен показной уверенностью.
— Почему в хату не зовешь?
— А я знаю — у тебя есть время или ты только до порога? Вон слышу — Ванька движок не глушит.
