Керосину не жалко?..
— Ее слова были, как мыльные шарики: ничего не весили, ничего не значили. Она повернулась и пошла в хату, оставляя за собой незримую стену. Чтобы пройти сквозь эту стену, Илья весь собрался, даже несколько мгновений не дышал. Было бы счастьем, если б он мог вот прямо сейчас вернуться к вертолету, улететь, забыть Марию… да, да — это самое главное: стереть о ней память, как в компьютере, без следа.
Проходя мимо зеркала, Мария опустила платок с головы на плечи и поправила нечесаные волосы. Потом все же взяла расческу; продрать ее через толщу тяжелых, плотных волос было непросто. В зеркале она увидала, что Илья смотрит не на нее, а куда-то в сторону. Она проследила его взгляд. Илья глядел на бутыль самогона и стакан, которые все еще стояли на полу. Ну и ладно…
— Позавтракаешь?
— Нет. — Он так ничего и не спросил. Сел к столу и невидяще уставился в окно. — Не нравится мне эта чертовщина. И без нее тошно… Чую — беда идет.
— Я свою беду пережила, горше не будет.
— Господи!.. — Это был не голос, это был стон. — Ну что ж мне такое сделать, чтоб вырвать тебя из прошлого?
Он столько раз говорил ей, что нужно жить сейчас, сегодня, что нужно радоваться жизни, наслаждаться ею — ведь есть чем наслаждаться! — нужно только открыть себя для этого, открыть глаза и увидеть это рядом. Какой смысл жить с закрытыми глазами, перебирая прошлое и теребя старую рану? Он столько раз говорил ей: я понимаю, твой мазохизм — это болезнь, и как всякая болезнь — она требует времени, другого лекарства нет, пока не придумали, — но хоть попробуй бороться! сделай хоть небольшое усилие… Он уже столько раз говорил ей это, что повторять не имело смысла: эти слова она не хотела слышать — и потому не впускала в себя. Вот если бы он мог молиться, как она, у них бы появилось что-то общее. Прежде она никогда не молилась, а теперь только это ее утешало. Ее единственное лекарство. Все молитвы обращены в прошлое, думал он. Если нет энергии, чтобы заживить рану, где еще ее взять? — разве что у Бога попросить…
После университета ему стало трудно говорить с ней. Теперь в разговоре с ней ему приходилось контролировать каждую свою фразу. Он сознательно адаптировал себя, стараясь подстроиться к ней, а она это видела — умная ведь баба. Вначале это ее смешило, а потом стало раздражать. Иногда ему даже казалось, что теперь она его за это презирает. Повернуться и уйти — если б он только мог!..
— А ты ничего не делай. И ничего не говори, — сказала Мария. — Так будет лучше.
— Кому лучше? Ведь я не могу держать это в себе! Ты хочешь, чтоб я сидел, сложа руки, и покорно смотрел, как ломается наша жизнь?
— Смотреть не на что, Илюша. Она давно уже сломана. Она развалилась на два куска, и склеить их нечем.
Волосы были уже расчесаны, но Мария снова и снова погружала в них гребень и вела им по всей длине медленно-медленно. Прежде у нее не было этой привычки, отметил Илья. Своеобразная медитация. Паллиатив молитвы. Вот в чем ужас: она это делает естественно, а я препарирую и вместо живого чувства получаю бесполезную информацию.
Мария в зеркале взглянула на него.
— Так что же случилось, Илюша?
— Тяжело на душе… Места себе не нахожу… Ночью приснилась мама, попросила помочь ей собрать вещи… — Вот это — правильные слова. Понятные ей. Сближающие с ней. — Я бы сказал — это не страх, а опасение… Что-то появилось в воздухе… или во мне… Я еще не понял — что это… — Илья барахтался в словах, искал, искал, но не было такого, которое могло бы пробиться к ее душе. — Ты же знаешь, какая у меня интуиция. Мне не обязательно видеть опасность. Она еще только где-то сгущается — а я уже здесь, — он ткнул указательным пальцем себе в темя, — эпифизом ее ощущаю.
— Тогда не испытывай судьбу — уезжай. Скройся. Купи себе виллу на каком-нибудь греческом острове — ты ведь столько мечтал об этом! — и живи там спокойно хоть всю жизнь. Денег, слава Богу, хватит, — награбил их выше горла.
Она это сказала без злобы и иронии, просто сказала. Можно было и не отвечать — ведь не об этом шла речь. Но у Ильи сорвалось:
— Я не грабитель. Я экспроприатор.
— Да называй себя, как хочешь. Мне-то что? Твоя совесть — твоя забота.
Илья подошел к ней, обнял сзади — и словно погрузился в нее. Она не противилась, не зажалась, но ее тело ничем ему не ответило. Мыслями она была где-то в другом месте.
— Послушай, Маша… Ну давай сделаем попытку — уедем вместе. Ведь тебе необходима пауза. Отдых. Может быть, новые впечатления — это как раз то, что станет для тебя эликсиром. Ведь пока не попробуешь, не узнаешь. Совсем иной мир, другие люди…
Мария высвободилась из его рук.
— Опять ты за свое…
— Так ведь надо же что-то делать! Нельзя же так жить!
— А я и не живу. Я умерла вместе с моим сыночком. — Ее глаза наполнились теплом. — Не тереби ты меня, ради Бога. Я ухаживаю за его могилкой, и жду — ты же знаешь — лишь одного: чтоб меня положили в землю рядом с ним.
Илья застонал.
— Ну как!.. как мне к тебе пробиться? Как втолковать, что клин клином вышибают? Ты только согласись! — я тебе таких мальчишек настрогаю…
Он почувствовал, что сейчас расплачется, но не собирался прятать этих слез. Жаль только, что такие слезы смертельны для отношения женщины к мужчине.
Боковым зрением он уловил движение за окном, резко повернулся — и перевел дух: это был всего лишь председатель сельсовета. Илья разозлился не столько на него, сколько на себя: пуглив стал не по делу.
— А, черт! Старосту нелегкая принесла. Опять что-нибудь просить будет.
Председатель заглянул в окно, заслоняясь ладонью от солнечных бликов на стекле, разглядел, что Мария машет — мол, заходи, — постучал сапогами на крыльце, сбивая снег, и вошел в горницу улыбчивый и уютный. От кожушка он избавился еще в сенях; теперь на нем был серый залоснившийся пиджачок, тесноватый ему в плечах, зато в лацкан были тяжело впечатаны две «Красных звезды».
— Здорово, молодята!
В его глазах просверкнула искра иронии, замеченная, скорее всего, только им самим, и все же из предосторожности председатель тут же ее раздавил. И уселся за стол с радостным видом деревенского хитрована-дурочка. Его превосходство было достаточно велико, чтобы позволить себе эту беспроигрышную роль.
— Как я вам рада, дядько Йосип! — Мария посветлела — сперва лицом, потом вся. Невидимая мгла, наполнявшая комнату, как табачный дым, теперь рвалась и таяла, уползая в углы. — Может — согреетесь с морозцу?
— У тебя, Мария, самограй знаменитый. Не откажусь. — Он достал пачку краснодарского «мальборо» и протянул Илье. — Ты еще не стал смолить?
— Пока не с чего.
— Дай Бог, дай Бог… — Председатель закурил и выдержал паузу, давая Илье время смириться с ситуацией. — Ты не серчай, командир, я бы не врывался нахалом, попозже бы зашел. Да вижу — Ванька движок гоняет, надо понимать — ты наскоро. А у меня к тебе дело.
Он откинулся на спинку скрипнувшего стула и стал с удовольствием наблюдать, как Мария заполняет стол снедью. Сулея с прозрачным самогоном, в котором, как в аквариуме, жили листья зверобоя и мелиссы, красовалась точно в центре, а вокруг нее — нет, не по кругу, а вроде бы по спирали, в раскрутку, — появлялись глиняные миски. С квашеной капустой, с солеными помидорами (тугие, аккуратные красные бомбончики, пересыпанные укропом и дольками налитого рассолом чеснока), с дымящейся (прямо из печи!) картошкой в мундирах, с маринованными огурцами. Дух был такой, что сердце переворачивалось.
