Миры и столкновенья Осипа Мандельштама

то, что не может быть написано” ( I, 30).

Голос выступает как чистая форма актуальности целого – in actu . Это in actu означает, что эта форма существует заново и целиком в каждой точке текстового развертывания. Голос делается идеальным означающим для идеи настоящего – момента между прошлым и будущим. Более того, через акт речи настоящий момент и переживается как момент присутствия, как момент бытия. Голос выражает бытийную имманентность истины как вечного настоящего. Лирическая формула Маяковского “Во весь голос” выражает эту полноту присутствия – голоса не может быть немного, только весь и сразу. Благодаря голосу поэт подвешивает любые предметные представления, мысля о мысли и ни о чем другом. Это некая беспредметная и бессубъектная мысль. И она – основание трансцендентального среза мира, с позиций которого говоримое есть возможность того мира, о котором говорится.

Мы попадаем в область каких-то радикальных феноменологических экспериментов, когда предданная структурированность мира редуцируется, снимается, заново и особо устанавливаясь в поэтическом языке. Классический эксперимент с именем – лермонтовский “Штос”:

“Хорошо… я с вами буду играть – я принимаю вызов – я не боюсь – только с условием: я должен знать, с кем играю! как ваша фамилия?

Старичок улыбнулся.

– Я иначе не играю, – промолвил Лугин, – меж тем дрожащая рука его вытаскивала из колоды очередную карту.

– Что-с? – проговорил неизвестный, насмешливо улыбаясь.

– Штос? – кто? – У Лугина руки опустились…” .

Карточная игра носит имя человека, которого нет, и звучит как вопрошание: “Что?”. Вернее, “Штос” надо понимать как вопрос, одушевленный и неодушевленный одновременно – как “Что-кто?”. Имя стирается каламбуром, превращаясь в место имения какого-то вечного вопроса. Чтобы понять, что значит это, твое, единственное имя, надо услышать его, имени, вопрос; понять имя как вопрос. Он же – название игры. Имя есть игра в ответ на вопрос: “Что есть имя?”. Не зря Анненский говорил не о демонизме каком-нибудь, а именно о юморе Лермонтова. Каламбур – не невинное упражнение в острословии, а лаборатория мысли. Он – учение, в котором всегда тяжело. Каламбур есть кесарево сечение языковой плоти, не способной плодоносить естественным образом. Саму рифму можно рассматривать как кодифицированную разновидность каламбура.

Серебряный век в этом смысле идет намного дальше в изучении природы языка, самих условий и возможностей говорения. Любой шаг определения мира – на пути бесконечного и неустанного самоопределения поэтической мысли. Флоренский утверждал, что имя есть ритм жизни. Такой ритм задает имя-сердце стихотворения “Жил Александр Герцевич…”.

Франкоязычное звучание mot в “моторе” увлекает в своем движении и вторую часть слова – or (“золотой”), которая и выпадает в осадок отдельным стихотворением, соседствовавшим в первом издании сб. “Камень” со “Стариком”, – “Золотой” (1912). Переходя от третьего лица к первому, “Я”, автор отправляется гулякой праздным в скупое рыцарство подвала-ресторанчика:

Целый день сырой осенний воздух
Я вдыхал в смятеньи и тоске.
Я хочу поужинать, и звезды
Золотые в темном кошельке!
И, дрожа от желтого тумана,
Я спустился в маленький подвал.
Я нигде такого ресторана
И такого сброда не видал!
Мелкие чиновники, японцы,
Теоретики чужой казны…
За прилавком щупает червонцы
Человек, – и все они пьяны.
– Будьте так любезны, разменяйте, –
Убедительно его прошу, –
Только мне бумажек не давайте –
Трехрублевок я не выношу!
Что мне делать с пьяною оравой?
Как попал сюда я, Боже мой?
Если я на то имею право, –
Разменяйте мне мой золотой!

(I, 73)

Таинственная с миром связь строится на том, что звезды приказывают поэту петь:

Я вздрагиваю от холода –
Мне хочется онеметь!
А в небе танцует золото –
Приказывает мне петь.

(I, 72)

Хлебников также подчинится этому повелению свыше :

Видишь, сам взошел на мост,
Чтоб читать приказы звезд …

(II, 220)

Мандельштам в конце-концов напророчит и себе, и Хлебникову приказную смерть на этом отверженном пути:

Кому – жестоких звезд соленые приказы
В избушку дымную перенести дано.

(II, 36)

Но именно это острие звезды, ее укол (Stich) рождает стих :

Что, если, вздрогнув неправильно,
Мерцающая всегда,
Своей булавкой заржавленной