Миры и столкновенья Осипа Мандельштама

О Тютчев туч! какой загадке,
Плывешь один, вверху внемля?
Какой таинственной погадка
Тебе совы – моя земля?

( IV, 233)

Отвечая на чужие, Мандельштам загадывает и свои загадки. Три раздела “Стихов о русской поэзии” – три века российского стихотворства: ХVIII, XIX, XX. Сначала поэты названы по именам, потом – эхом цитат, а двадцатый век описан фауной и флорой прекрасного смешанного леса. К “Стихам о русской поэзии” и “Батюшкову” примыкает тогда же написанное “Дайте Тютчеву стрекозу…”, его условно можно рассматривать как пятое в цикле. Но есть еще и шестое, появившееся тогда же, – “К немецкой речи”. Мы настаиваем на том, что оно примыкает к циклу. Но тогда с чем связано обращение в “Стихах о русской поэзии” к немецкой речи?

Латинское germano означает “родной” или “брат”. Именно об этом напоминает поэт в разгар братоубийственной Первой мировой войны:

Всё перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея.

(I, 1 27)

Вольнолюбивая гитара Рейна оплакивает равно уходящих в пучину забвения и смерти русалок Руси и Лорелей Германии, декабристов и их немецких собратьев, волновавшихся о “сладкой вольности гражданства”. Но Лета, роднящая чистоту Рейна и “волю Волги” (Бальмонт), всё-таки не река забвения (“сии дела не умирают!”, – уверен Мандельштам), она – символ стремления к родной свободе речи (реки), сладкой перепутанности, слитности языковых стихий. “Декабрист” Мандельштама – спор со “Старыми усадьбами” (1913) Николая Гумилева:

Русь бредит богом, красным пламенем,
Где видно ангелов сквозь дым…
Они ж покорно верят знаменьям,
Любя свое, живя своим .

Гумилевская Русь бежит чужого и нового, в ней любят свое и живут только своим. Все стихотворение, начиная с заглавия, обволакивается ключевым словом “Русь”, являющимся формообразующим началом структуры и самой фонетической ткани стиха: “старые усадьбы” – “разбросаны” – “русая головка” – “суровая” (Русь) – “не расстаться с амулетами” – “Руссо”. Русь, где покорно верят знаменьям и живут своим, выплывает “бледной русалкой из заброшенного пруда”. С такими амулетами Мандельштам спешит расстаться. Но по его собственнному признанию, разговор с Гумилевым никогда не обрывался, и “К немецкой речи” – его продолжение.

Чьей дружбой был разбужен юный поэт Мандельштам, когда он “спал без облика и склада”? Кто поставил “вехи”? Кто “прямо со страницы альманаха, от новизны его первостатейной” сбежал “в гроб ступеньками, без страха”? Конечно, Гумилев. Родная немецкая речь говорит о Гумилеве судьбою и стихами поэта-офицера Клейста, “любезного Клейста, бессмертного певца Весны, героя и патриота”, как назвал его Карамзин. Из Клейста и взят эпиграф “К немецкой речи”: “Друг! Не упусти (в суете) самое жизнь. / Ибо годы летят / И сок винограда / Недолго еще будет нас горячить!”. Аналогия судеб требует разгадки имен, а она еретически проста: нем. Kleister – “клей”, как и Gummi (Клейст / Гумилев) .

Без немецкой речи нам “Дайте Тютчеву стрекозу…” не разгадать. Тут бы мы рискнули заметить, что не все, что пишется по-русски, – по-русски же и читается. Итак:

Дайте Тютчеву стрекозу –
Догадайтесь почему!
Веневитинову – розу.
Ну, а перстень – никому.
Боратынского подошвы
Изумили прах веков,
У него без всякой прошвы
Наволочки облаков.
А еще над нами волен
Лермонтов, мучитель наш,
И всегда одышкой болен
Фета жирный карандаш.

И еще две строфы, которые в вариантах были соответственно второй и пятой:

Пятна жирно-нефтяные
Не просохли в купах лип,
Как наряды тафтяные
Прячут листья шелка скрип.
А еще, богохранима
На гвоздях торчит всегда
У ворот Ерусалима
Хомякова борода .

Каждый поэт получает свою аттестацию. Вручение тому или иному поэту особого атрибута нуждается в разгадке, к которой настойчиво призывает сам автор: “Догадайтесь почему!”. Но всяк уже отличен гербовым, эмблематическим клеймом имени. Между именем и предметом возникает парабола. Догадаться – означает заполнить арку этого воздушного моста смысла. “Жирный карандаш” Фета – подсказка. В каком-то смысле каждый получает не только то, что вмещает семантическое лоно его имени, но и то, чем он пишет и творит. Фет верховодит одышливым и жирным карандашом. Боратынский – посохом небесного странника. Веневитинов, как дитя, потянувшееся за цветком и погибшее, пишет розой как собственным телом; А.Дельвиг скажет о нем: “Юноша милый! на миг ты в наши игры / вмешался! / Розе подобный красой, как Филомела, / ты пел”. Лермонтов, суровый учитель, владеет линейкой-каноном, воздушным отвесом между горней высотой и могилой. Хомякову, как крестоносцу пародии, вручен гвоздь от охранительных врат славянофильства. Не отмыкание, а заколачивание, не стигмат, а прибитая борода. Перстень не вручается