Миры и столкновенья Осипа Мандельштама

По заборам бегут амбразуры,
Образуются бреши в стене,
Когда ночь оглашается фурой
Повестей, неизвестных весне.
Без клещей приближенье фургона
Вырывает из ниш костыли
Только гулом свершенных прогонов,
Подымающих пыль издали.

(1921; I, 176)

Это первое стихотворение сборника называлось “Вдохновение”. Революция одного за другим смертельно выбивала поэтов из поколенческой цепи звучащей грифельной оды. Пастернаковские вариации на пушкинскую африканско-морскую тему несут слишком явственные звуки нот из партитур Блока и Гумилева, чтобы поверить в датировку, предложенную Пастернаком. Впервые публикуя вариации в 1922 году в журнале “Круг”, поэт подписал “1918. Платформа Очаково”. Символический календарь своих сборников (лето – жизнь, зима – смерь) Пастернак подытожил странным закреплением их “посвятительных” имен:

Теперь не сверстники поэтов,
Вся ширь проселков, меж и лех
Рифмует с Лермонтовым лето
И с Пушкиным гусей и снег.
И я б хотел, чтоб после смерти,
Как мы замкнемся и уйдем,
Тесней, чем сердце и предсердье,
Зарифмовали нас вдвоем.

(I, 400)

Слиянность для начинающего поэта лика Революции и Поэзии уже была заявлены в “Музе девятьсот девятого” (сб. “Поверх барьеров”, I, 490). Две девятки подчеркивали время выбора Музы поэзии (в данном случае – Музы эпической поэзии Каллиопы) из девяти ее сестер и ставили этот выбор в прямую зависимость от Музы революции 1905 года:

Слывшая младшею дочерью
Гроз, из фамилии ливней,
Ты, опыленная дочерна
Громом, как крылья крапивниц!

(I, 490)

В стихотворении 1923 года “Бабочка-буря” кровавая сущность революции окрасит крылья бабочки- инфанты в красный цвет и из куколки вырвется “Большой Павлин Большого дня”. (Эпическая Муза “Высокой болезни” Пастернака заражена двуличностью преданности и предательства. Казнь – орфоэпическая норма песни.) Но летом 1917 года беззаботная детскость новорожденной жизни, казалось бы, еще не слишком омрачена “тоски хоботом”, еще тянется “в жажде к хоботкам” лета (цветков, насекомых), остроумничает и озорничает. Пастернак пишет свою вольную вариацию “детей дня”, вариацию на тему, заданную Маяковским. Стихотворение называлось “Наша гроза” и следовало пятым в разделе “Занятье философией” (после “определений” – поэзии, души, творчества и диагностики “болезней земли”). Текст шел по разряду жизни, природной одушевленности языка поэзии, настойчивого преобладания здорового смеха дня над тоской ночи, он был очистительной прививкой хмельного ливня:

Гроза, как жрец, сожгла сирень
И дымом жертвенным застлала
Глаза и тучи. Расправляй
Губами вывих муравья.
Звон ведер сшиблен набекрень.
О, что за жадность: неба мало?!
В канаве бьется сто сердец.
Гроза сожгла сирень, как жрец.
В эмали – луг. Его лазурь,
Когда бы зябли,- соскоблили.
Но даже зяблик не спешит
Стряхнуть алмазный хмель с души.
У кадок пьют еще грозу
Из сладких шапок изобилья,
И клевер бурен и багров
В бордовых брызгах маляров.
К малине липнут комары.
Однако ж хобот малярийный,
Как раз сюда вот, изувер,
Где роскошь лета розовей?!
Сквозь блузу заронить нарыв
И сняться красной балериной?
Всадить стрекало озорства,
Где кровь как мокрая листва?!
О, верь игре моей, и верь
Гремящей вслед тебе мигрени!
Так гневу дня судьба гореть
Дичком в черешенной коре.
Поверила? Теперь, теперь
Приблизь лицо, и, в озареньи
Святого лета твоего,
Раздую я в пожар его!
Я от тебя не утаю:
Ты прячешь губы в снег жасмина,
Я чую на моих тот снег,
Он тает на моих во сне.
Куда мне радость деть мою?
В стихи, в графленую осьмину?
У них растрескались уста
От ядов писчего листа.