Миры и столкновенья Осипа Мандельштама

Так пахла пыль. Так пах бурьян.
И, если разобраться,
Так пахли прописи дворян
О равенстве и братстве.

(I, 164)

У дверей топчется, сеет долгий, затяжной дождь – обложной, то есть затяжной, когда все небо затянуто серой пеленой. А человек обложлив – забывчив, рассеян (не туда кладет). И если разобраться, то все пахнет вином и виной – прописные книги дворян о свободе, равенстве и братстве на деле обернулись ложью и кровью насильственного переворота. Вяч.Иванов:

Вот – кладбище, и у входа:
“Братство. Равенство. Свобода…”
Здесь учился Данте сам
Силе дверных эпиграмм.

(I, 628)

Потому-то и раздел в “Темах и варьяциях” озаглавлен “Я их мог позабыть” – по зачину второго стихотворения:

Я их мог позабыть? Про родню,
Про моря? Приласкаться к плацкарте? ‹…›
О, не вы, это я – пролетарий!

(I, 201)

Реалисты, твердившие о правде, оказались обманщиками, клеветниками. “Леф” к 1930 году передвигается слева направо – к власти, доносу, львиной щели. Тогда и прозвучит выстрел Маяковского. Его сборник назывался “Летающий пролетарий”. Поэт – это пролетающий и падающий в море Икар. Это дар, полученный из детских книг. Спасение – в нем. “Только детские книги читать…” (Мандельштам). И эти корни и корешки книг не забываются:

О детство! Ковш душевной глуби!
О всех лесов абориген,
Корнями вросший в самолюбье,
Мой вдохновитель, мой регент!

(I, 199)

– возглас самого Пастернака, и завершающая строфа, лукавый отклик его собеседников-книг:

Дункан седых догадок – помощь!
О смута сонмищ в отпусках,
О боже, боже, может, вспомнишь,
Почем нас людям отпускал?

(I, 200)

Омри Ронен указал происхождение “Дункана” – корабля, на котором совершают свои поиски отца “Дети капитана Гранта”. Grant – и есть “дар”. Liber – “книга”; libero – “отпускать на свободу” (и освободить от платежа подати, от обложения). О том, что такое, по его мнению, книга, Пастернак написал в статье “Несколько положений”, являющейся своеобразным комментарием к “Клеветникам”, и здесь он еще не заявляет столь категорично о вранье искусства. И для Пастернака, и для Мандельштама поэзия (и книга) фантазирует – несет околесицу, врет. Мюнхгаузен говорил: “Я – Цезарь лжи; как тот горбоносый римский молодчик я могу сказать: пришел, увидел и… наврал!”. Это исповедь самой литературы. Но поэзия никогда не клевещет и не занимается доносительством. “По врожденному слуху поэзия подыскивает мелодию природы среди шума словаря и, подобрав ее, как подбирают мотив, предается затем импровизации на эту тему. ‹…› Фантазируя, наталкивается поэзия на природу” (IV, 369).

Оба “летних” стихотворения Пастернака (1921 и 1930 годов) имеют в зачине “левкой” (маттиолу) и “хоботки” (“львиный зев”). В “Охранной грамоте” о таком львином зеве – опускной щели для тайных доносов на лестнице цензоров в виде львиной пасти, о “bocca di leone” прекрасной Венеции написана целая глава, имеющая вполне реальную подоплеку в истории журнала “Леф”.

“Дункан” Жюля Верна сделал поэзию вольноотпущенницей: поэты с детства получали в свои руки бутылку капитана Гранта с посланием на трех языках. Мольба о помощи стала неоценимым Даром в свободном многоязычном плаваньи. Но у грантовского послания был не менее знаменитый прототип – Розеттский камень. Этот обломок черной базальтовой плиты был обнаружен в Розетте, у западного устья Нила, во время Египетского похода Наполеона. Нашел его во время строительных работ в 1799 году неизвестный солдат. Высеченный на плите текст (декрет мемфисского жреца в честь Птолемея V от 196 года до н.э.) записан тремя способами – иероглифическим, демотическим древнеегипетским письмом и по- гречески. Овальной рамкой с прямой чертой – “картушем” – египтяне выделяли иероглифы с царским именем. Основываясь на написании собственных имен (Птолемей, а также Клеопатра) и сличая иероглифы с греческим текстом, Ж.Ф.Шампольон дешифровал в 1822 году древнеегипетское письмо. Имя Клеопатры (на “Обелиске из Филе”) содержало два иероглифа, изображающие птиц. От “безымянного камня” до “Стихов о неизвестном солдате” пройдет образ Розеттского камня:

И я слежу – со всем живым
Меня связующие нити,
И бытия узорный дым
На мраморной сличаю плите;
И содроганья теплых птиц
Улавливаю через сети,
И с истлевающих страниц
Притягиваю прах столетий.

(I, 54)

Омри Ронен справедливо связал “безымянный камень” Мандельштама с пушкинским “Что в имени тебе моем?” (1830):