(II, 247)
“Грифельная ода” – надгробный монумент, стелла и песнь в память всех выбывших из строя, разорвавших цепь. Библейская вертикаль “кремнистого пути” со стыками звезд, следами подков, знаками разрыва колец, язвами и царапинами лета в “Египетской марке” переходит в книжную горизонталь Камня- города: “Он [Парнок] получил обратно все улицы и площади Петербурга – в виде сырых корректурных гранок, верстал проспекты, брошюровал сады. Он подходил к разведенным мостам, напоминающим о том, что все должно оборваться, что пустота и зияние – великолепный товар, что будет, будет разлука, что обманные рычаги управляют громадами и годами. Он ждал, покуда накапливались таборы извозчиков и пешеходов на той и другой стороне, как два враждебных племени или поколенья, поспорившие о торцовой книге в каменном переплете с вырванной серединой” (II, 490-491). Этот кенотаф восходит к стихам раннего Маяковского: “А я – / в читальне улиц – / так часто перелистывал гроба том” (I, 48). У обоих поэтов город – некрополь и раскрытая книга. Как и у Маяковского, книжный том вырастает до размеров каменной плиты. Франц. tombe – это “надгробный камень”, а также “гроб”, “могила”.
Это многоязыковое кружение, перепутывание книг и имен (переплет!) и составляют те “веселых клерков каламбуры”, которых не понимает мальчик мандельштамовского стихотворения “Домби и сын”:
1913 (I, 93)
В имени “Домби” звучит и “дом” и “том”, “книга”. Например: “Так радовались немцы в своих черепичных домах, впервые открывая свеженькие, типографской краской пахнущие, свои готические библии” (II, 300); “В послесловии к “Запискам чудака” Белый оговаривается, что он написал заведомо плохую книгу…” (II, 320). Посещение Диккенса – это приход в дом самой литературы. Мандельштам писал о своем учителе В.В.Гиппиусе: “Я приходил ‹…› на дом к учителю “русского языка”. Вся соль заключалась именно в хожденьи “на дом”, и сейчас мне трудно отделаться от ощущенья, что тогда я бывал на дому у самой литературы” (II, 390). “Домби и сын” – это такое же бывание на дому у самой литературы и учителя английского языка – Чарлза Диккенса. Вкус словесной каламбурной карусели задает его фамилия: англ. dickens – “черт” и имя Чарлз (Карл) – “король”, что закрепляется русским глоссографическим “рой” (цифр) = франц. roi, “король”. Монета “шиллинг” – полная и безусловная анаграмма “свистящего” языка – “инглиш”, английский. Сами романы Диккенса образуют веселый рой, кружатся и тесно переплетаются. Виновник этой контаминации – Оливер Твист, своим именем заплетающий двойные венки из книг. Его имя содержит книгу, стоит вольным экслибрисом на томах: книга – liber (лат.), livre (франц.). Персонаж здесь неизмеримо больше автора, перерастает его, верша судьбу книги дальше. Герой одной из книг предстательствует, как сказал бы сам Мандельштам, за идею книги, книгу как таковую. Фамилия же его предопределяет образ действия, поскольку англ. twist – “переплетаться, сплетаться, крутить”. Омри Ронен точно угадал в одном из хлебниковских стихотворений такую же игру с twist. Только у Хлебникова в диккенсовского героя воплощается главный заумник русского авангарда – Алексей Крученых. Его именем и называется текст:
