надеялся преодолеть или взять под контроль, но старик Альберт С. об этом и не заикался, а просто хлебал все, что ему наливали, все подряд, как старая коняга, способная умять не только хлебную корочку — пригоршню корок, да что там — колыбельку корок, ванну, комнату для гостей, набитую корками. «Он все это испаряет, — подумал я, — старик-то, тем и сыт, а что касается телесной стороны любви — он уж, наверно, и не может больше ничего — и кто знает, не от того ли одолевает его эта поистине знаменательная, возможно, и в самом деле пьяная ревность».
— А ты недурственные стихи писал, — вдруг во всеуслышанье обратился я к старику. — Я все эти годы за ними следил, их в разных газетах печатали. Есть очень хорошие. — Старик Альберт С. был тоскливец и пьянчуга и, благодаря своему дару никчемных языков переводил за гроши чужие, такие же никчемные книги, и в Бога не верил, хотя по любой травинке, дереву, любой твари можно было видеть, как все растет, и, учитывая все эти злосчастья и измены его красавчика дружка, не дано было ему писать изумительную прозу о мужской любви, — у него были лишь весьма средние поэтические способности, которые, из-за его пристрастию к каламбурам, никогда не будут переведены ни на какой чужеземный язык даже теми, кто одарен талантом к живым языкам. Отравить бы его — раз, и готово дело. Однако чего бы ему такого в стакан напузырить?
— Ты находишь? — пронзительно каркнул он в ответ голосом, исполненным тщеславия и недоверия.
— Ну да, — сказал я. — Но тебе бы надо побольше воспевать невозможную, безнадежную, трагическую и безысходную любовь. Этот предмет как раз для тебя.
— Делаю, что могу, — в замешательстве уныло и нерешительно поведал старик Альберт.
— Как жаль — в определенном смысле это даже трагедия — что художник не может прокормиться своим трудом, — рассуждал я.
— Но ты-то можешь, — вмешался Фредди, сияя всем своим оживленным, слегка захмелевшим лицом. Алкоголь все усугубил, или, напротив, улучшил, или — как это сказать: в точности как господь Бог, страстно ненавидящий нищету и самый воздух, которым дышат бедные, оделяет богатых всем тем, что отнимает у бедняков: богоподобная красная винная Кровь делает юность и красоту еще моложе и красивей, уподобляя их цветущей розе, но дерьмом и торфом загустевает в жилах старости, обращая ее пурпурный лик в еще более зловещую и отталкивающую маску.
— Очень многие поэты допились до смерти, — счел я необходимым просветить общество. — Жерар де Нерваль[74], Герард ден Брабандер[75] , Герард Слауэрхофф[76], Герард Блум [77], Жерар Верлен[78] и так далее.
— Верлен… Жерар?
— Это его второе имя; Рембо его всегда так называл. Но это они из-за абсента. Частенько думают, что это одно и тоже, но тут чертовская разница, что пить. Вино — лучше всего.
— Вино лучше всего, — унылым эхом отозвался старик.
— Да, я тоже так думаю, — поддержал меня Фредди чуть шероховатым от вина, попеременно то темнеющим, то хрипнущим юношеским голосом. — А ты разве нет, Виллем? — с предупредительным вниманием обратился он к Тигру, который держался несколько отстраненно.
— Да, я тоже, — отозвался тот. — Оно вкусное.
— У каждого напитка есть свои плюсы и минусы, — продолжал рассуждать я. — Вот и Королева тоже. Она ведь что раньше пила? Молодую можжевеловку, потом херес. А теперь полностью перешла на сухое красное. Поэтому у нее в последние годы такой хороший вид, и фигура стала гибкая, здоровая и стройная.
— Королева? Стройная? — уточнил старик тоном, недоверие в котором граничило с оскорблением королевского достоинства.
— Да, Королева очень постройнела, — встал Фредди на мою сторону, и старик окинул нас чуть ли не убийственным взглядом.
— Да, это правда, — сказал Тигр так внезапно, что я чуть не вздрогнул.
— А все почему? — гнул я свое. — Потому, что вино тяжелые и медленные соки из тела вытягивает. От вина хорошо выпекаешь — пирожок, конечно, черней чернил, но зато выходит тик в тик, каждое утро, и не по крошечке, не кашей, а этаким крепеньким корнишоном, огурчиком — и мочишься от этого тоже хорошо, от вина, так-то вот. А тяжелая слизь обращается в тяжелый газ, который покидает тело известным образом. — Вытянув губы трубочкой наподобие некоего воображаемого кларнета, я издал совершенно непристойный звук испускаемого ветра.
— Говорят, он гореть может, — оживился Фредди, ожидавший, по всей вероятности, что по программе предполагались фокусы. — Вверх поднимается. Совсем как газовая плита, — туманно добавил он. — Хоть поджигай.
— Нет, он тяжелее воздуха, — настаивал я. — В сосуде он стелется ко дну. Он не поднимается.
По какому-то случайному счастливому совпадению я — словно в ожидании явления Спасителя или Ильи-пророка — поставил на низкий кофейный столик лишний бокал, и он остался чистым и нетронутым. — Если я напущу в бокал газу, он в бокале и останется. Он его заполнит, но останется внутри. Наверх не поднимется. — Я встал, слегка расставил ноги, чуть нагнулся, приискал для округлого широкого отверстия бокала место, наиболее подходящее для проведения опыта и, держа его строго горизонтально, плотно прижал его отверстием к раструбу своего бомбардона[79], который, к счастью, кроме трусов был прикрыт всего лишь саржей панталон, довольно рыхлой — и спустил курок. Из моего мужского грота раздался сперва ничтожный, застенчивый посвист, за которым, однако, немедленно последовал глубокий, громкий, очень краткий и тем не менее полнозвучный, могучий раскат фанфар. Старик Альберт все еще не мог поверить в происходящее, но я намеревался быстро положить конец его сомнениям. Подавив нетерпение, я еще несколько секунд крепко прижимал бокал к заду, затем с неимоверной осторожностью потихоньку отнял его, очень медленно перенес на него свободную руку и, мгновенно прикрыв его ладонью, выставил перед собой, держа его одной рукой за ножку, а другой — плотно закрывая отверстие. Изнутри бокал казался покрытым неким жирноватым туманом.
— Есть он там или нет его? — спросил я и, поднеся бокал к лицу «старика» Альберта, сунул его прямо ему под нос, отняв прикрывавшую отверстие руку. — Тяжелее воздуха, само за себя слово говорит, — воскликнул я. «Старик» Альберт, вольно развалившийся на стуле, зашелся ужасным кашлем и попытался, вскочив, уклониться. Фредди Л. хохотал так, что потерял равновесие и свалился со стула, приземлившись локтем на коврик. Из стакана в ноздри мне ударила неописуемая, не оставляющая никакой человеческой надежды сортирная вонь. «Поистине неслыханным здоровьем надо обладать, чтобы ухитриться исторгнуть из себя этакую вонищу и вовремя остановиться», — пронеслось у меня в голове.
— Ну, есть он там или нет его? — снова спросил я, не давая себя провести. — Он там, или нет, скажите?
— Боже праведный. — Отрицать этого было невозможно, и старик Альберт, кашляя и отхаркиваясь, вынужден был прохрипеть согласие.
Глава восьмая
Темная ночь
Пришло махом, ушло прахом. Это все было, разумеется, достаточно забавно, но и что с того? Пригоршня дурного воздуха, негигиеничный мыльный пузырь, тошнотворный газ: все было суета и погоня за ветром. В целом мы достигли немногого, если не считать того, что Ночь вновь объяла нас, даруя покой тем, кто был способен его изведать, и тревогу бессонным. Я все еще никак не мог заснуть. Нашу спальню наверху, почти посредине дома, с западной стороны от мастерской, мы отдали Фредди и его «старику» Альберту С., поскольку там был водопровод. Тигр и я спали в меньшей комнатке, расположенной целиком в западном крыле дома, над Малой Гостиной. Хотя обе комнатки находились на одном и том же чердаке и располагались довольно близко друг от друга, их разделяла каморка примерно в метр шириной, где мы держали краску и малярные принадлежности. Шум и скрип в одном помещении иногда были слышны в
