другом, но из-за расстояния и разделявших комнатки двух деревянных стен толком ничего разобрать было нельзя. Чем занимались они, Фредди и Альберт — там, в просторной двуспальной кровати, которую я намертво сколотил из разломанных ящиков из-под стекла и для защиты от жучка пропитал нафтанатом меди (отчего она все еще немного пованивала)? Или, вернее, что делал «старик» Альберт С. со своим — посредством Злата, расчета, глухоты и умения прибедняться — превращенным в жалкого раба принцем Фредди? Что, если он заставил Фредди полностью раздеться и, перед тем, как позволить ему забыться сладким сном под одеялом, ставит и укладывает его сейчас в разнообразные унизительные позы и, задыхаясь и хрипя, тискает его в своей грязной похоти? От одной мысли об этом кровь бросалась мне в голову и, благодаря изрядному количеству принятого вина, безумно колотилась в висках. От любого треска, любого легкого стука или удара, производимого, несомненно, стулом в их спаленке, я судорожно втягивал носом, и дыхание мое учащалось. Не могло же быть… Фредди ведь не станет… не позволит своему тугоухому унизителю и приставале… дойти до крайности… меж золотистых холмиков его Нижних Альп…? Ведь он же не допустит, он же ведь никогда, нет, ни за что, он же ведь никогда не позволит, мой Фредди, мой милый Фредди, чтобы этот «Альберт» — даже в мыслях я заключал его имя в иронические кавычки — своим восковым, гнусным, обросшим слежавшимся седым срамным волосом чайным носиком в его, Фреддину священную, темнорусую, бархатистую, запретную, теплую…? От этой мысли у меня перехватило дыхание и я подскочил в постели. Мы с Тигром лежали рядом, однако на отдельных односпальных раскладных кроватях. И все же Тигр, хотя уже и засыпал, заметил мое беспокойство.
— Что-то не так?
— Тигр?
— Да?
— Что с нами будет, Тигр?
— Ты сейчас все видишь в черном свете, зверюга. Завтра все будет по-другому.
— Правда?
— Ну конечно.
— Я больше не пишу. Я совершенно не могу больше писать. Я больше никогда не смогу писать.
— Какая чушь, Зверище. Ты и раньше этого боялся. А ведь между первой и второй книгой всегда должен пройти год-другой, когда ты ищешь, пробуешь, и думаешь, что никогда не найдешь. Но стоит лишь начать — и пошло-поехало, верно?
— Я уж не знаю как давно не писал.
— Ты добрых три года ничего не писал. Твоя книга очень хороша, потрясающая книга, и всего год назад вышла.
— Я пью все больше и больше. Может, придумаешь что-нибудь? Я имею в виду весь этот бардак, бутылки, все — опять под замок, ключ — у тебя?
— Да, тоже можно. Если бы ты только перестал пить в одиночку, когда меня нет, и не скрывал бы от меня. Нельзя тебе пить тайком.
— Я мог бы спросить у…
— А?
— Нет, ничего. Я имею в виду.
Из другой комнаты раздался негромкий, но вполне различимый удар.
— Чем они там занимаются, Тигр?
— Не знаю. — В голосе Тигра слышалась заметная усталость.
— Может, тешатся там друг с другом?
— Да, вполне возможно.
— Ты думаешь, Фредди допустит?.. чтобы этот старый паскудник своим гнусным, мерзким бабоебом — ему, в его крепенькую, сладкую… У Фредди ведь такая сладкая, крепенькая попочка, правда?
— Да, вполне.
— Тебе он не кажется таким уж потрясным, а?
— Ну почему же, я думаю, он действительно прелесть, знаешь, — сказал Тигр с заметным напряжением.
— Ты считаешь, что он чересчур изнеженный и очень уж на задок слаб. Ты, в сущности, считаешь, что он давалка.
— Да нет же, вовсе нет.
— Но ведь это же правда, Тигра-зверь? Ведь такого дурачка ничего не стоит приспособить под служаночку, верно? Ну, какой из него мужик? Разве позволил бы он тогда оседлать себя этому тугоухому компостеру? Какой мужик дал бы этому золотушному старсобесу, этому членистому кактусу к себе в жопу влезть? Уж не ты ли?..
— Да нет, конечно.
— Можно к тебе в постель?
— Ну, давай, — с плохо скрываемой усталостью в голосе сказал Тигр.
— Да, час поздний, Тигр, ночь на дворе, я понимаю. — Не дожидаясь ответа, я вскочил с постели и забрался к нему под одеяло. — Ты не думаешь, что у него вполне для тебя задок, о изысканный, стройный, хищный мужезверь мой? Сначала ты его накажешь. Я хочу отдать его тебе, Тигр. Да, я мямлю, и стелюсь перед ним, и несу всякую хуйню, весь день напролет, и лишь вздыхаю о любви к нему, но только, только оттого, что он — твой и должен быть твоим и принадлежит тебе, Тигр. Ведь ты же мужик?
— Ну а как же.
— Я иногда так паршиво с тобой обхожусь, Тигр.
— Да брось ты, вовсе нет.
— Ты его побьешь для меня, или я его для тебя побью?
— Как ты хочешь.
— Нет, Тигр, это как ты хочешь. Ты же хочешь его отхлестать, по этой его прелестной бархатной блядской попке, кнутом?.. Хлыстом? — я принялся возбуждать себя.
— Да, хлыстом, зверюга. По попке.
— Хлыстом? Или ремнем? Или ротангом для мальчиков?
— Что твоей душе милее.
— Нет, что твоей, Тигр. Ивовым прутом, а? Ты же у нас природолюб. Не слишком длинным и не слишком коротким; гибким, таким, чтобы в воздухе свистел.
— Да, прутом, зверь, ивовым прутом.
— По тугим штанишкам, или сразу — по голой русой попке? Сначала через штаны, и только потом — по голеньким блядским ягодичкам? Сдерем с него штаны, или сам пускай их стягивает?
— Пускай сам свои штаны спускает, зверь.
— Я возьму у тебя прут, Тигр когда ты устанешь. — Свободной рукой я ощупывал область его юношественности. — А ты не хочешь позволить чуду свершиться?
— Зверь, я очень устал.
— Ну, хорошо. Нравится тебе, что я отдаю тебе мальчиков? Ты не застесняешься, если я тебе мальчика приведу? Не будешь смущаться, если я обнажу его для тебя и стану укрощать его для тебя, и отдам его тебе? Ты будешь исполнять с ним свои желания, долго, сколь захочешь? Хочешь быть с ним наедине, или мне побыть с тобой, и держать его и мучить, пока он под тобой, зажатый меж твоих ног, наездник… наездник мой…
— Нет, я хочу, чтобы ты тоже.
— Это правда, Тигр? Ты в самом деле этого хочешь?
— Ну конечно, хочу. Я больше всего этого хочу, зверь: чтобы ты был рядом. — Тигр поцеловал меня.
— Господин и повелитель. Мужчина. Послушай, Тигр. Когда я встретил тебя в первый раз, помнишь?
— Да, помню. — Тигр смутился и забеспокоился.
— Тебя мне тогда предсказали и предопределили звезды. Ты пришел ко мне 15 декабря 1963 года. Я смотрел на тебя — как ты сидел, как стоял в той комнатке, на Эрсте Розендварсстраат, — какой там был номер у этой дыры?
