6
'… Солнце словно приколотили к небу гвоздем, я различил даже зыбкую точку шляпки на круге белого пламени, когда смотрел сквозь узкий полупрозрачный лист не то ясеня, не то ильма.
Потом точка медленно сползла с круга и яркой каплей прыгнула вниз, к земле. Ее сразу же подхватил ветер, вертикаль, по которой она летела, стала косо смещаться к югу, и что-то в этом было знакомое; я напрягся и вспомнил - что.
'Таймыр'. Наше с Кондратьевым возвращение. Таким нам показывали его по видео.
Я облизнул губы, словно слизывал с них горькую, кровяную соль - как тогда, на горячей, мокрой после посадки земле.
'Наваждение'. Я палкой пошевелил в костре.
Шейла крутила вертел с недопеченными яблоками.
Из-за деревьев вышел олень, вытянул голову в нашу сторону и стал тереться боком о ствол.
Я подумал о жареной оленине, но вслух говорить не стал, мало ли что подумает Шейла.
А та не думала ничего: голая, в чем мать родила, она подошла к оленю и погладила его золотистый бок. Как будто это была кошка или собака.
– Шейла… Жалко, что нету камеры. Вас бы сейчас заснять. Я бы назвал этот снимок 'Возвращенный рай', - сказал я и сразу же вспомнил про рай потерянный.
В костре треснула головешка, пепельный уголек выпрыгнул из огня и ужалил меня в лодыжку. Я отдернул ногу и чертыхнулся.
Олень вздрогнул и медленно, боком, отступил в зеленую тень.
Потом мы ели печеные яблоки, молчали и глядели, как умирают угли. Говорить ни о чем не хотелось. Хотелось сидеть так вот рядышком и слушать ее молчание.
– Это была олениха, - сказала Шейла и закрыла глаза.
Потом мы оба уснули, и мне снился Потерянный рай…'
7
Господь Бог был похож на Леонида Андреевича - и голосом, и лицом, - только улыбался он как-то неестественно и сердито, такой улыбки я у Горбовского никогда не видел.
За широким, во всю стену, окном светило солнце XXII века, птицы XXII века растворялись в его сиянии, белели лабораторные корпуса, по малиновому стволу сосны воровато скользила белка; все было привычно и мило - так привычно и мило, что тошно было смотреть.
Только Господь Бог был сердитым. Постаревший, обрюзгший, сутулый. И какой-то слишком земной.
– Тебе нужно отдохнуть, Женя. Ты переработал, устал, и потом… - Он отвел глаза.
Я кивнул. Я знал, что пряталось за этим его 'потом'.
– Да, - сказал я, - наверное.
Гобовский всегда был прав. Даже когда был не прав. Он зло ударил по клавише. На широком поле дисплея шла игрушечная война. Вспыхнула стрела выстрела.
Нечеловеческая фигурка в нелепой инопланетной одежке подпрыгнула и, весело дрыгнув ногами, упала и растворилась в ничто. Враги были маленькие и смешные; когда их убивали, они строили веселые рожи и высовывали язык. Потом падали и перед тем, как исчезнуть, делали на прощание ручкой.
– Да, в этом что-то есть: умирая, помахать рукой. - Горбовский устало вздохнул. Похоже, ему не хватало воздуха. - Знаешь, кто получил Нобелевскую по литературе в этом году? Файбушевич, за 'Обыкновенную историю XXI века'. Напиши новую книгу, Женя. Ты совсем перестал писать. Мне нравятся твои книги, я…
– А мне - нет.
– Что? Ах да. Дух отрицанья, дух сомненья… - Горбовский мрачно оглядел комнату. - Не понимаю, как ты живешь в этом развале. Хоть бы книги с пола поднял.
– Так и живу.
– Опять двадцать пять. Ты что, и говорить разучился? 'Да', 'нет', 'не хочу', 'не буду'. Хандра, скулеж - мне казалось, что в XXII веке с этим покончено навсегда. Это проклятое наследие прошлого…
– Я тоже оттуда.
– 0х!.. А еще писатель. Не понимаю, ведь это ты написал 'Полдень' и 'Человека Нового'…
– Не я это написал, не я! И вообще надоели мне все эти святочные истории… вот где они у меня сидят… скучно!
– Нет, Славин, ты очень! сильно! очень сильно не прав. Сказочки, говоришь? Святочные истории? Да, есть немного. Но ты же сам во все это верил. Помнишь, у тебя в 'Полдне': 'Мне очень хотелось перестать быть чужим здесь…'
– Вы только за этим сюда приехали? Читать мне проповеди? Так я их и сам за свою жизнь, знаете, сколько перечитал?
– Да? Если не секрет - сколько? - Горбовский хмыкнул. - Не проповеди я тебе читать приехал, а по делу.
– По какому еще такому делу?
– Я уже говорил, - сонным голосом ответил Горбовский.
– Не помню.
– Напиши книгу.
Я пристально посмотрел на него. Он явно надо мной издевался. Как всегда, без единой улыбочки, глаза серьезные, умные, как у серьезной, умной собаки.
Мне стало нехорошо, вдруг потянуло в сон, захотелось, чтобы все оказалось сном - и он, и его дурацкие разговоры и предложения.
– Я больше не пишу книг, не могу. И причина вам прекрасно известна.
Я стиснул зубы, чтобы не дать вырваться обидному слову.
Горбовский молчал и ждал. На его бесцветном, вытянутом лице не играло ни желвака, ни жилочки. Словно его выточили из дерева.
Стало тихо, и убавилось света. Солнце XXII века затянула полоса облаков. Белые корпуса поблекли, в соснах загулял ветер.
Осторожно подалась дверь. В этом мире все осторожно. Все смазано, все без скрипа.
В комнату заглянул Ламмокс. Шейла его называла 'медведь'. Когда его нам привезли с Харибды, зверю уже было лет сто. Почти мой ровесник. Маленький, похожий на рыжего медвежонка, теплый, ласковый Ламмокс. Шейла его любила. Шейла… Любила…
8
– В одной далекой-далекой галактике, на далекой-далекой планете жила девочка по имени Шейла. Пошла она как-то в лес, по-моему, по грибы. Или нет. Грибы в этом лесу были жутко как ядовитые. Пошла девочка по цветы…
– Женечка, по цветы не ходят. Тоже мне литератор.