— Не боитесь? — спросил Владимир Сергеевич.
— Чего же?
— Не знаю, как поточнее… Жизни на самопальном топливе?
— Нет. Я не автомобилист. Не боюсь. Вы не тревожьтесь, мир воздействует. Хотим мы этого или нет.
Владимир Сергеевич помолчал, потом, точно решившись, сказал:
— Досадно, но мне не удается как-то связать концы с концами. Я знаю, в истопники и дворники ходили от неприятия власти, режима и прочих институтов. Но вы как раз пережили те годы более-менее успешно — и на виду и на слуху. Что же однажды вас побудило к такой перемене декорации?
— В общем, правомерный вопрос. Естественно, не протестантство, которого я избегал и тогда, когда в нем было свое обаяние. Мне отчего-то всегда казалось, что между внешними антимирами есть некое скрытое сопряжение, что в чем-то они нужны друг другу.
Он помолчал, словно ждал возражений, но Владимир Сергеевич молчал, и Тан произнес с колючей усмешкой:
— Возьмите искусство, оно вам ближе. Я, разумеется, не знаток. Вспомните, как привлекал андерграунд — по-нашему подземелье, подполье, — где-то, укрытые от соблазнов, творят они, нищие, но не сдавшиеся, переполненные талантом. И вот они явились, пришли, вышли из своего забоя — лучше бы они там остались!
— Жестко, — заметил Владимир Сергеевич.
Тан словно ждал такой оценки.
— Нет ничего, что вызывает большее разочарование, чем торжествующая оппозиция, — сказал он еще непримиримей. — Еще недавно она казалась страстной, обгоняющей время — и вот наступает час победы во всей его пошлости. Куда все делось?
— Чувствую и порох, и злость. — Владимир Сергеевич покачал головой. — Но вас-то что привело в подвал? Или в полуподвал — не важно. Вас не оценили, не поняли?
— Всяко было, но на это не жалуюсь. Когда нащупываешь свое направление, то нечего ждать аплодисментов. Я и не ждал, хотя, как вы знаете, были люди, которые в меня верили. Меня и вышучивали, и поругивали, и называли колдуном, и советовали выступать с вечерами — можно-де быстро разбогатеть! Но брань не виснет на вороту у увлеченного человека, к тому же достаточно молодого, еще не уставшего от жизни. Чем больше бранили, с тем большим азартом я трудился над своим алгоритмом. В самом начале своей дорожки я запретил себе рассчитывать на благодарность и поощрение. В нашей отечественной жизни милые сны о меритократии — только щекотанье души и стойкое самообольщение. Мы не способны возвысить соседа, коллегу, тем более соперника, за качества, вроде бы нами ценимые, — за интеллект, за дарование, смекалку, умение делать дело. Слишком завистливы, нетерпимы, подвержены игре интересов и прочим традиционным пристрастиям.
— Так в чем же причина? Тут поневоле вспомнишь французов: ищите женщину…
— Что же, они отчасти правы, без женщины не обошлось. — Он нерешительно улыбнулся, взглянул на часы и предложил: — А вот составили бы компанию. У меня сейчас перерыв на обед.
— Согласен, — сказал Владимир Сергеевич, — есть не хочу, посидеть готов.
Тан закрыл мастерскую и сказал:
— Нет, уж выпейте, раз такое дело. Не пугайтесь, сапожники пьют как сапожники только в нерабочее время. Мне сегодня еще пахать. Закусите скромно, как захотите — огурчиком, помидором, сырком.
В подсобке они помыли руки, сели за столик, стоявший в углу, Тан поставил початую бутылку, два стакана, припасенную снедь.
— Ну, за встречу, — сказал он. — Кто б мог подумать…
— Аминь, — кивнул Владимир Сергеевич, — много не лейте, я — символически…
— Ваша княжая воля, — откликнулся Тан. — Так Проскурников говорил.
— Что еще говорил Проскурников?
— Первая — колом, вторая — соколом. И был прав. Что-то хотите сказать?
— Хочу сказать, что я вас слушаю. Вы ведь не зря меня пригласили.
— Справедливо. На чем мы остановились? На моих высокомудрых занятиях? Придется о них упомянуть, ибо и они — часть сюжета. Итак, они вызывали различное, неоднозначное отношение. Наименее агрессивный профессор даже отечески посоветовал попробовать свои силы в словесности, в таком ее жанре, как эссеистика, — при чем тут наука, тем более точная? Звучало веско, но это было весьма поверхностное суждение. Склонность к отвлеченному мышлению и привела меня к точным наукам.
— Тут что-то есть. — Владимир Сергеевич поощрительно улыбнулся. — Все начинается с метафизики.
— И ею кончается, — сказал Тан, с хрустом надкусывая огурец. — Вообще говоря, моя область знаний и сфера деятельности возникли недавно, само собой, на стыке наук, как это часто теперь происходит. Взаимосвязи все очевидней, и целенаправленная концентрация — практически неостановимый процесс. Но ваш слуга быстрее других сказал об антропофутурологии и обозначил в ней свое русло. Причем я сразу же сосредоточился на единичном, а не на множественном. Разумеется, будущее социума гораздо более предсказуемо, нежели судьба индивида. Значительно легче прогнозировать судьбу армии, чем судьбу солдата. Я это всегда понимал, поэтому вовсе не удивлен, что ныне развелось столько фондов, центров и даже институтов, бросающих академический флер на вещанье современных наперсточников. Велико дело — орлиным оком увидеть судьбу нашей популяции, увидеть даже судьбу Галактики — теперь, на последнем параде планет! — Тан вновь презрительно усмехнулся. — В отличие от этих оракулов, мне было жизненно важно вывести алгоритм индивидуальной судьбы.
“Свихнулся”, — подумал Владимир Сергеевич.
Тан ухмыльнулся и сказал:
— Уверяю вас, я в здравом уме. Не смущайтесь, прочесть ваши мысли несложно. Поверьте, я ничуть не обижен. В счастливой догадке всегда присутствует определенный сдвиг по фазе. Итак, я создал систему тестов — из хаотической мозаики, которая составляет личность, надобно вычленить элементы, образующие ее код. Конечно же далее вы обязаны расположить их в таком сцеплении, когда они все взаимовлияют. Граница болевого барьера и порога сопротивления, степень страха, объем информации, уровень фаустовского комплекса — иначе говоря, игра в молодость и зависимость от нее, — энергия приспособления… Я не назвал и сотой доли жизненно необходимых параметров, чтоб прочесть кардиограмму судьбы. Не буду сейчас забивать вам голову. Суть в том, что это взаимодействие может быть математически выражено.
— А случайность? — спросил Владимир Сергеевич.
— С вами приятно вести беседу. Тут и была сердцевина задачи. Понять случайность как сочетание детерминированных предпосылок! Есть надоевшее выражение: а если кирпич упадет на голову? Кирпич выбирает ту самую голову, которая для него предназначена. И это не то, что без воли Божьей волос не упадет с головы.
— Какой вы все-таки честолюбец, — развел руками Владимир Сергеевич. — Присваиваете право Создателя.
— Нет, я — не создатель, не автор. Я читатель, но читаю я рукопись. До того, как она опубликована и книгой для всех еще не стала.
— А редактором вы быть не стремитесь?
— Зачем?
— Усовершенствовать рукопись…
Тан опасливо его оглядел. “Смотрит так, будто ждет подвоха”, — удивленно подумал Владимир Сергеевич.
— Повторяю вам: я — читатель. Но очень внимательный читатель. Мое дело — прочесть, оценить, но не править. Да это, должно быть, и невозможно. Как в истории, так и в отдельной жизни обстоятельства сходятся в пучке и завязываются в узелок. Принцип гибели человека тот же, что гибели цивилизации. Исчерпанность или переизбыток. Существует свой “синдром кирпича”. Нужно лишь вычислить его формулу в каждом случае — и становится ясно, как в нелепости проявилась судьба. Ибо есть точка пересечения неизбежности и случайности.
