несчастью.
Вдова поделилась своей убежденностью, что эти страсти, а если точнее, низменные инстинкты Гвидона, сразу же вызывают в памяти образ супруга Тамары Максимовны — он мог бы вполне его заменить.
Гвидон напомнил: чтоб заменить Тамаре Максимовне супруга, Гвидон Коваленко должен иметь, по крайней мере, средства Марковского.
Вдова сказала: теперь ей ясно, что благородный род Кавальканти и юный клеветник Коваленко не связаны никаким родством, и уж тем более — духовным.
Гвидон сказал, что за это время он приучился сносить оскорбления. Но с этого дня он выбрал свободу. Сильнее стала тяга прочь и обнаружилась страсть к разрывам.
Вдова сказала, что просто безбожно элементарному… ходоку (она избирает нейтральное слово из уважения к хозяйке) всуе трепать стихи гиганта. К тому же ему нечего рвать.
Евдокия Вениаминовна заметила, что ей ли не знать, как неумны бывают люди в своем стремлении к разрушению. Но и Сабине должно быть ведомо, что юное сердце не заржавело, играть им и грешно и опасно. Что до Гвидона, ему уже, видимо, мало персональных забот, понадобились проблемы Гранда, с которыми тот сам разобрался. Если Гвидона «тянет прочь», пусть выполнит прежде свои обязательства. Только после выхода книги он волен собой распоряжаться.
Кроме того, Гвидон и вдова ее утомили своими конвульсиями, сначала порознь, теперь вместе. Она, разумеется, им сочувствует, но им ли не знать ее привычки к уединенной сосредоточенности. Прыжки и ужимки рода людского забавны, порой ее куражируют, но мера и вкус нерасторжимы.
Речь ее возымела действие. Было достигнуто перемирие. Общение директора фонда с секретарем- координатором мало-помалу восстановилось. Хотя и на деловой основе. Гвидон явился на презентацию и даже надписывал экземпляры. Почин положил румяный немец — он протянул ему книгу для подписи.
— Но вам известно, что я не автор? — спросил его Гвидон с подозрением.
— О, да, я скорблю. Но хотел бы оставить память об этом прекрасном дне.
— Как ваше имя?
— Карл-Хайнц.
— Отлично. Имя меня устраивает.
С того и пошло. Почти все покупатели протягивали Гвидону книги. Он честно адресовал их вдове, но та лишь пожимала плечами. Однажды, впрочем, она обронила:
— У вас это лучше получается. Во всяком случае, органичней.
Гвидон размышлял примерно с минуту, обидеться ему или нет, потом он решил, что это форма признания его крупных заслуг.
Презентация кончилась поздно вечером.
— Я устала, — пробормотала вдова.
Гвидона подмывало спросить, почему не появился Марковский, посуливший прийти с женой и свояченицей, но, взглянув на нее, он промолчал. Выражение обычно подвижного, опасно усмешливого лица было задумчивым и озабоченным. Он спросил, почему ей не по себе, что ее томит и тревожит?
Она сказала:
— Жмут новые туфли. Пальчики у меня с онерами.
Они вышли на улицу. Он произнес:
— Пожалуй, я мог бы вас проводить.
— Истинно княжеское предложение, — негромко откликнулась вдова. — Ну что же, я его принимаю.
— Вы очень добры, — сказал Гвидон.
Она наконец-то усмехнулась:
— Мы в свое время дали обет: в день выхода книги сесть друг против друга и всласть напиться. Ты не забыл?
— Прекрасно помню, — сказал Гвидон.
— Ну а обет — это не шутка. Если уж дал его — выполняй.
Весь путь до дома они молчали. От этой затянувшейся паузы, казалось, тревожно сгустился воздух. Гвидон ощутил, что он волнуется. Надо было бы кинуть словечко, одно из тех, что всегда вертелись на языке, но охоты не было.
Дома она сбросила туфли, стянула кружевные чулки и с наслаждением попинала пушистый ковер босыми ногами. Потом пригласила Гвидона на кухоньку, внесла уже известный сосуд, на этот раз наполненный водкой, а также два граненых стаканчика. После недолгого колдовства возникло блюдо с брынзой, огурчиками и ломтиками хрустящего хлеба, поджаренными в присутствии гостя.
Она вздохнула:
— В расчете на презентацию я не приготовила ужина. Непритязательные заедки. Чтоб окончательно не окосеть.
И неожиданно произнесла:
— Карл-Хайнц.
— В чем дело? — спросил Гвидон.
— Ты очень понравился Карлу-Хайнцу. Не зря он просил надписать ему книгу на память о вашей волнующей встрече.
— Новое дело, — буркнул Гвидон.
Они рассмеялись, и он почувствовал, что напряжение сразу спало. Вдруг унялось и отпустило.
Вдова торжественно продекламировала:
— Пьяной горечью Фалерна чашу мне наполни, мальчик.
— Ученая женщина — божий бич, — вздохнул он, наполняя стаканчики.
— Предупреждаю: напиток серьезный, — сказала вдова. — Ох, надеремся.
— Молча — за Гранда, — сказал Гвидон.
Она кивнула, блестя глазами.
— За Гранда. Все-таки мы это сделали.
И прошептала:
— Муж был что надо.
Выпили раз, другой и третий. Вдова сказала:
— Теперь — за тебя. Спасибо тебе.
— Вы меня тронули.
— Шут с тобой. Говори мне «ты», — великодушно сказала вдова. — Тяжелая дорога нас сблизила.
— Да, испытания роднят.
— Чему быть, того ведь не миновать, — заметила она философски. — Стоп. За меня мы пить не будем.
— Но почему? — удивился Гвидон.
— Во-первых, умей остановиться. Однажды я тебе говорила. А во-вторых, я не заслуживаю.
— Какое-то пьяное самоедство. Ты лучшая вдова на земле.
— Тихо. Я знаю, что говорю. Я собираюсь наделать глупостей, не исключая самой большой. Сядь на свое рабочее место и четверть часа подумай о вечном. Я дам тебе знать, когда срок придет вернуться на землю. Пока потерпи.
И вот он снова в бордовом кресле! Только сейчас он ясно понял, как тосковал по этим полкам, по шару, повисшему над столешницей, по вдохновительной тишине. Он снова взял в руки томик Гранда. В который раз он провел ладонью по крепкому гладкому переплету, еще сохранившему запах краски, и подивился его упругости. Полюбовался корешком, таким основательным и широким, что уместилась даже фамилия. Любовно погладил титульный лист, а вслед за ним четыре шмуцтитула, что предваряли каждый раздел. Очень печально, что выпал пятый, столь жгучий при всей своей виртуальности, но воля автора неоспорима и не подлежит обсуждению.
Скорее всего, фонд Грандиевского сегодня приказал долго жить. Однако он свое дело сделал. Отныне архив покойного автора, поднятый из деревянных гробниц, прочитанный — строка за строкою —
