– Кто ты, скажи? - Гвендис с участием наклонилась над пленником.
– Ты человек. Скверна… - с брезгливостью и ужасом прошептал тот.
– А ты разве не человек?
– Я небожитель с чистой земли Сатры.
– Это правда? - Гвендис не верилось. - Ты можешь облечься сиянием?
– Мы утратили сияние, - ответил пленник хмуро.
На миг повисла тишина. Гвендис напряженно замерла, слегка нахмурившись, приложив пальцы сложенных вместе ладоней к губам, словно пытаясь поймать какую-то мысль.
– И мы, - вдруг произнесла она.
Тьору и Сполоху приходилось довольствоваться зрелищем: они не понимали ни слова.
– Мы тоже небожители. Из Бисмасатры, - спокойно продолжала Гвендис. - Мы пришли сюда вместе с нашим тиресом, который облечен сиянием.
Мутные глаза пленника расширились до предела.
– Вы небожители?!
– Да, - подтвердила Гвендис. - Ты видел нашего тиреса? Он жив? - поторопила она.
– Я не знаю никакого вашего тиреса, - ответил парень, стараясь не ронять голову и говорить внятно. - Я не видел вашего тиреса, - повторил он. - Я не пойду в город, потому что Грона… Раз Гроны больше нет, то я не пойду.
Грона был единственным сыном в небогатой семье. Их имение - полуразвалившийся дом, клочок скудной земли и несколько коз - было на окраине, недалеко от Стены. Отец входил в число «верных» тиреса Одасы. Вокруг Одасы собралась горстка приверженцев, которые почитали его за мудрые речи.
У семьи Гроны было трое рабов. Однажды зимой в Сатре свирепствовал мор, и от всей семьи в живых остались один Грона и раб, подросток Тимена, который, хоть и умел все, что делали старшие, был еще не в силах работать, как взрослый.
Обычно свободные мало разговаривали с рабами, разве что отдавали распоряжения. Но за долгую голодную зиму, вместе хороня умерших, Грона и Тимена привыкли делиться друг с другом тем, что лежит на душе.
Оправившись от потери, Грона осмотрел скудное хозяйство, попытался представить, что ждет их на будущий год, развел руками и сказал Тимене:
– Пойду к Одасе Мудрому. Все-таки он - тирес отца…
Грона задумчиво стал надевать на руки отцовские перстни и браслеты - по обычаю, без них нельзя было выходить в город, число их должно быть нечетным, и - или только из золота, или только из серебра. Сейчас Грона выбрал украшения из серебра.
– Может, Одаса даст мне еще одного раба… хоть как-то поможет, - сказал он, надевая на светлые волосы потемневший от времени венец с изумрудом и набрасывая на плечи рваный плащ из козьей шерсти.
Пока Грона ходил в город, Тимена старался как мог, рыхля землю мотыгой. Ему было жалко хозяина- сироту.
Грона вернулся поздно и тяжело рухнул за деревянный стол перед коптящим светильником. Тимена, вытерев грязные руки о подол рубахи, подал ему вареных овощей в глиняной миске и хотел уйти. Остановившись в дверях, он бросил взгляд на хозяина. Грона казался уставшим, как будто не с тиресом разговаривал, а вместо Тимены рыхлил землю.
– Непонятно что-то, - произнес Грона. - Отец, конечно, знал, что делал… но что-то этот тирес говорит, будто бредит.
Тимена только вздохнул.
– Ты сам-то ел? - спросил Грона.
В суровую зиму они делили еду пополам.
Тимена слабо повел плечом.
– Поешь тоже, - кивнул на миску Грона. - Тебе нужны силы, а то как ты справишься с нашим полем? Помощи, похоже, нам ждать не приходится. Да садись ты… Ешь. Меня накормил Одаса.
Грона подвинулся на лавке, и Тимена молча уселся рядом.
Наутро Грона снова пошел к Одасе. Так и повелось. До глубокого лета, пока Тимена вскапывал, сеял, полол, пас козу, Грона пытался добиться от мудрого тиреса хоть какого-то толку. Когда Грона возвращался, они с Тименой ели вдвоем.
Посещения тиреса часто нагоняли на небожителя тоску. Тогда, придя домой, Грона сидел, опустив голову, забывая снять украшения и глядя неподвижным взглядом на светильник. Но в другие дни у Гроны блестели глаза, он едва сдерживал смех, и, усевшись на лавку перед Тименой, начинал в лицах рассказывать то, что видел и слышал.
– Ох, ты не знаешь, Тимена! - смеялся он. - Представляешь, этот премудрый тирес… мне кажется, он сам не понимает, что говорит. Он начинает, а потом забывает, с чего начал, и себе же противоречит. И даже вздумать нельзя указать ему на это. Одаса будет клясться, что это и имел в виду с самого начала, а мы его не поняли! И все время ходит мрачный и суровый, повторяет, что достойных небожителей уже не осталось, и что никто не знает истины… Нет ни одного тиреса, про кого он не сказал бы что-нибудь злое. Но он сам ничему не учит, никому не помогает, а только ругает других и вспоминает древние времена Сатры… Пожалуй, я не буду больше к нему ходить.
За лето Грона и Тимена совсем забыли, что один из них раб, а другой - господин. Они были как два друга, один из которых ведет хозяйство, а другой ходит по делам.
Грона оставил Одасу Мудрого и слушал теперь Тесайю Милосердного. Но и к Тесайе он заглядывал редко - у Милосердного был обширный круг сторонников, и Грона чувствовал себя потерянным среди них.
– Тесайя такой странный, - качал он головой, по обыкновению рассказывая Тимене о впечатлениях дня, пока тот крупными стежками ставил ему заплату на рубашку. - Все время говорит дрожащим голосом, поднимает руки, в глазах у него стоят слезы. И самые верные, которые ближе всего к нему, - они начинают рыдать, как женщины.
– Почему? - спрашивал Тимена.
– Жалеют Жертву, - пояснял Грона. - Тесайя говорит, что если у тебя сердце не кровоточит от жалости к Жертве и от того, какой ты сам скверный и как недостоин спасения, то ты чудовище. Поэтому они все время готовы рыдать, а потом обнимают и утешают друг друга. А я как-то не могу. То есть мне жалко Жертву, но ведь неизвестно, когда еще он придет. Я все чаще ловлю себя на том, что слушаю Тесайю, а сам думаю о тебе - как ты тут без меня…
Тимена быстро рос и мужал, но все-таки работать одному на двоих было ему еще не по силам, и он часто представал вечером перед хозяином то с замотанной грязной тряпицей ладонью, то хромая, а как-то раз, ворочая тяжелый камень от обрушившейся части дома, он надорвал себе спину и не мог подняться два дня.
– Знаешь что, - сказал тогда Грона. - Не пойду я плакать вместе с Тесайей. Толку от него все равно не больше, чем от Одасы. Давай лучше я помогу тебе прополоть ту часть огорода, что ближе к ручью. Ты мне покажешь, как это делать.
Тимена отложил репу, которую чистил, и вытаращил глаза.
– Тебе же нельзя работать на земле!
– А что можно? - пожал плечами Грона. - Слушать пустые разговоры, пока ты тут надсаживаешься, а потом зимой вдвоем с голоду помирать? Да к тому же никто не узнает. Кому надо на нас смотреть? И у Тесайи до меня дела никому нет, и остальные про нас забыли.
Остаток лета парни проработали в поле вдвоем, пропололи и расчистили еще кусок пустоши, заготовили на зиму дров себе и сена козе, починили, как могли, дом. Зиму они перезимовали в одном покое. Сидя рядом у очага, говорили о будущем, о Жертве, который не приходит уже много столетий, хотя его все ждут и ждут, о том, что жить страшно, особенно если послушать Тесайю.
Грона рассказывал, как грызутся между собой тиресы, кто из них более прав, и как непонятно и туманно все, что они говорят, а главное - жизнь все хуже и хуже. Одаса вспоминает о прошлом, которое было тысячу лет назад и которого на самом деле никто не видел. Тесайя мечтает о будущем, когда придет
