В то же мгновение меня словно кольнуло что-то, заставило посмотреть на больного. В его взгляде, устремленном на меня, сочувствие сменилось жалостью. Несомненно, он видел мою растерянность и бессилие.
— Погоди, погоди, старик, дай сообразить, вспомнить… Ты достаточно рассказывал мне о модуляторе. Тебе нужен номер модуляции, характеристика ритма… характеристика…
Его взгляд стал напряженным. Четкие морщины прорезали лоб — и беспомощный умирающий человек вдруг стал опять похож на командира, водившего нас на штурм бездны Аль-Тобо.
— Вот что, старик, ты когда передал сообщение моей матери?
— Позавчера, — ответил я, не понимая, куда он клонит.
— Значит, она прибудет с минуты на минуту, вечерним рейсом.
— Ну что? — спросил я.
— Ты выполнишь мою просьбу, старик. Ты впустишь ее сюда. И она споет мне.
Я не находил слов. Что можно было ответить на его просьбу?
— И вот что, старик. Постарайся запомнить. Пусть все будет, как обычно. Пусть модулятор работает себе на здоровье. Она не помешает ни ему, ни тебе.
Он говорил таким тоном, каким отдавал когда-то нам команды. Он никогда не повышал голоса и не очень жаловал повелительные наклонения. Он просто говорил, а мы выполняли, даже если его слова казались абсурдными. Так сильно мы верили ему и его словам.
Конечно, он на многое имел право, потому что рисковал чаще других и выбирал для себя самые трудные места. Но Павел был смелей его, Илья — остроумней, Саша — эрудированней. А ведь все мы беспрекословно, без предъявления доказательств слушались только его. В наше время не могло быть и речи о суровой армейской дисциплине прошлых столетий. Командиры не назначались, а выбирались. Но если бы нам пришлось тысячу раз выбирать, мы бы остановились только на нем. Почему?
— А теперь валяй, старик, — сказал Андрей. — Я буду послушным.
Морщины на его лбу разгладились, углы губ опустились. Таким мы видели его очень редко. Даже во сне его лицо полностью не расслаблялось — за долгие годы он привык к состоянию постоянной готовности действовать, принимать решения, отвечать не только за себя, но и за других. Лишь во время отпуска иногда он позволял себе расслабиться так, как сейчас. Впрочем, сейчас у него был помощник в этом деле — угрюмый и грозный. Он все время незримо стоял за его плечами.
Я включил четвертую программу — подготовительную. Вышел в коридор. Здесь остановил медсестру и, проклиная себя за слабость, попросил:
— Спуститесь в приемную, разыщите Веру Савельевну Городецкую и приведите ее ко мне.
Я поспешно вернулся в палату, продолжая честить себя. Почему я выполнил более чем странную просьбу Андрея? Право тяжело больного, умирающего? Жалость? Нет, я пытаюсь обмануть себя. Я сделал это вовсе по другой причине. Сработала привычка выполнять распоряжения командира, следовать его советам, верить в его непогрешимость. Я нарушил святой закон медицины — видеть в каждом больном только больного. И в самом деле — что осталось в этом жалком, бессильном теле, в бредящем мозгу с воспаленными очагами клеток, в невидящих глазах и потрескавшихся губах от непогрешимого командира?
Дверь приоткрылась, заглянула сестра:
— Городецкая здесь.
— Пусть войдет, — сказал я.
Полная женщина с измученным лицом. Самая обычная пожилая женщина. Глаза круглые, испуганные. Под глазами отечные мешки. Даже не верилось, что она — мать нашего командира.
— С ним очень плохо?
Пожалуй, лучше всего не отвечать прямо. Но почему она сказала не «ему», а «с ним»? Случайно?
Голос ее дрожит. Дрожащие пальцы рук мнут кофточку. Сейчас она повторит свой вопрос, а потом начнет рассказывать об Андрее и умолять спасти его.
— Вы не ответили мне, доктор.
Вместо ответа я выразительно посмотрел на нее и заметил, как отчаянно изогнулись ее губы. Она заплачет и закричит: «Спасите его, сделайте что-нибудь!»
Я услышал короткий стон и костяной звук — скрип зубов и поискал взглядом стакан с тоником…
— Что можно сделать, доктор?
Да, да, это ее слова: в комнате, кроме нас и Андрея, никого. Ее лоб прорезали знакомые мне по другому лбу морщины, глаза остро и сухо блестели. Выходит, первое впечатление обмануло меня. Он не случайно был ее сыном.
— Андрей просил… — Я запнулся. Кому петь? Лежащему без сознания? И все же продолжил: — Чтобы вы спели песню. Он сказал, что знаете какую…
Теперь она поймет, что надежды не осталось. Я подошел к столику, где стоял стакан с тоником…
— Ладно, спою.
Я внимательно посмотрел ей в лицо. Не поняла? Даже не удивилась?
Но удивление отразилось не на ее лице, а в словах:
— Сейчас?
— Сейчас, — выдавил я, протягивая ей стакан с тоником.
Она отрицательно покачала головой, тихонько кашлянула и запела:
— На реку садится синий туман,
А завтра будет ясный день…
У нее был приятный голос. Наверное, действовала необычность обстановки, и песня воспринималась острее, особенно слова «уходит сынок мой в трудный поход».
Я искоса взглянул на Андрея. Его лицо оставалось таким же сине-бледным, как прежде, с невидящими полураскрытыми глазами. А чего же я ожидал? Изменения? Чуда? Вот как далеко заводит человека привычка верить в чью-то непогрешимость!
Я рывком придвинул микрофон и скомандовал:
— Меняю программу…
Я уже хотел было сказать «на седьмую», но подумал: а что, если сразу перескочить на одиннадцатую? Не слишком ли резкий переход? Не вызовет ли стресса и перенапряжения нервных узлов? Зато потом можно перейти на двенадцатую, и это пройдет для него безболезненно…
Я углубился в расчеты…
— Еще петь?
Совсем забыл и о ней, и о песне.
Я хотел извиниться перед женщиной, но не успел этого сделать, потому что посмотрел на Андрея. Наверное, никто не уловил бы в нем перемены. И все же я заметил, что он уже не облизывает губы. Они слегка порозовели. А может быть, мне это почудилось?
— Ему немного лучше, — сказала женщина.
И она заметила? Случайное улучшение? На несколько минут? Совпадение по времени с песней?
Я снова посмотрел на Андрея, скользнул взглядом от его губ к руке, к белым пальцам с синими ногтями. Пальцы уже не были такими белыми, а ногти — такими синими. Опять совпадение? А не слишком ли много их?
Но в таком случае… В таком случае выходит, что… Но ведь каждый здравомыслящий человек знает, что этого не может быть. Значит, я не здравомыслящий. Я такой же, как он, как эта женщина, его мать.
«Постой, постой, старик, — сказал бы Андрей, командир, — а кого мы называем здравомыслящим? Да, да, ты правильно понял меня, старик. Возможно, по этой самой причине именно безумные идеи оказываются верными. Ну, что ты на это скажешь?»
«Чепуха! — говорю я себе. — Так в самом деле недолго свихнуться. Мы бесповоротно заблудились бы в лабиринте идей, потонули бы в них, если бы не… Не что? Не факты. Это они являются проверкой любых идей — здравых и безумных, они все решают и выносят приговор. Факты…»
Факты тоже безумны, или у меня что-то неладно с глазами. Андрею явно становится все лучше и лучше, он дышит все ровнее.
Пусть глаза врут. А приборы?
