Воспоминаний не было. И сновидений — тоже. Весь мир — и прошлое, и настоящее — заволакивал туман, бесформенный, бесцветный, на разные голоса шепчущий одно и то же, постоянно: «Да… да… е-да… еда…» И — зыбкий образ чего-то сладко-сытного… А после — целый кусок хлеба, теплый, пряно-терпкий, до головокружения… И маслянистый, рыжий бок роскошной отбивной…
Клевцов застонал, гоня от себя наваждение, и медленно открыл глаза. Вот, подумал он как о ком-то постороннем, сегодня я опять сумел проснуться, сегодня я еще живой… Значит, буду работать. Пока не свалюсь… Ерунда! Я должен привыкнуть к голоду, к этому опухшему телу… Если оно умрет… Стоп, о чем это я? Нельзя, нельзя расслабляться, надо тянуть. День, два, три, сколько смогу…
Он поднялся с кровати и уже привычно, как старик, прошаркал по холодному полу к заиндевевшему окну, отдернул штору и, подышав немного, вытопил на стекле прозрачный глазок.
Серое зимнее утро. Схваченная льдом Нева, черные точки людей, устало движущихся к проруби… Запеленатый в мешковины шпиль Адмиралтейства, почти слившийся с низким стылым небом. И методичные глухие удары — отзвук близкой канонады…
Война… Блокада… Из последних сил цепляющийся за жизнь полуразрушенный, полуобезлюдевший, полузамерзший город…
Я ведь тоже, по-своему, солдат, подумал Клевцов. Есть моя работа, которую надо довести до конца. Есть голод, который надо превозмочь… Я знаю: эта работа очень пригодится — потом, когда войны не будет.
Было холодно. Дрова кончились. День назад он отнес оставшиеся поленья в соседнюю квартиру — трем маленьким ребятишкам и их умирающей матери. Вчера вечером он отдал им последнюю осьмушку хлеба. Больше не осталось.
Голова кружилась, не хватало воздуха…
«Ничего- ничего, — в который раз подбодрил он себя, — должно пройти, сейчас пройдет. Сяду за стол и начну работать».
В дверь слабо постучали.
Он ничего не ответил.
Дверь шурша отворилась, стрельнув в квартиру новой порцией холода, и на пороге возникли три маленькие, закутанные с головы до ног фигурки. Из-под шапок и повязанных сверху платков огромные детские глаза смотрели с ужасом, как у затравленных зверьков, которые спасались, бежали и наконец без сил остановились…
— Дядя Слава, — с усилием шевеля озябшими губами, произнес один, — мама умерла.
— Теперь все, — добавил другой.
Оцепенение и слабость провалились в никуда. Клевцов выпрямился и, оттолкнувшись от подоконника, сделал несколько шагов навстречу.
— Как это все? — строго спросил он.
Дети стояли смирно, сбившись тесной кучкой, — ни слез, ни жалоб… Точно решили меж собой наверняка: жить — черед, когда время пришло, и умирать — черед, когда время себя исчерпало. Просто. И другого — ничего.
— Все, — развел руками в продравшихся варежках третий. — Сегодня мама… Потом…
— Мы умрем без нее, — с холодной рассудительностью докончил первый. — Все съели, дров нет, мамы нет. И похоронить некому.
Клевцов всегда слыл добрейшим человеком, но сейчас он смотрел на детей почти с ненавистью.
Как они смеют?!
Да, он прекрасно понимал, что они обречены, почти наверняка. Но как они смеют говорить об этом, когда еще есть силы двигаться, говорить, в конце концов хотеть чего-то?! И он… Неужто он так плох, что на него надежды нет?
— Вы останетесь у меня, — сказал он резко.
— Дядя Слава, — жалобно проговорил второй, — куда мы к вам?
— Вы нас не сможете прокормить, — со вздохом пояснил третий, — и мы все тогда умрем.
— Что за чушь! — разозлился Клевцов. — Вы за кого меня принимаете?
А внутренний голос твердил: детишки правы. Что толку? Или тебе горько умирать одному? Они же не верят в тебя! И — справедливо. Но не могу я их бросить, с отчаянием подумал он. Пусть не спасу. Но хотя бы облегчу страдания… Это нужно. Ведь они дети. Маленькие дети на грани катастрофы… Нельзя, чтобы они поверили в нее до конца, потому что еще верят в сказки, любят их… Стоп! Вот оно!
— Значит, вы сомневаетесь во мне? — хитро спросил он, с трудом опускаясь на корточки.
— Н-нет… — Такой прямой вопрос, видно, застал их врасплох.
— А вы знаете, кто я?
— Дядя Слава, — вразнобой ответили удивленные ребята.
— Нет, чем я занимаюсь?
— Ну, — сказал первый, — книжки пишете… — Пожалуй, — кивнул Клевцов.
— Мама говорила, вы большой ученый, — уточнил третий.
— Может быть, и так, — согласился Клевцов.
— Мама говорила, вы изобретаете такое, чтобы всем было хорошо. Вы добрый, — заключил второй.
— Не исключено. А почему, как вы думаете? Дети молчали.
— А все потому, что на самом деле я — Дед Мороз.
— Как это?
— Вот так. Зимой я Дед Мороз, ну, а в остальное время действительно кое-что изобретаю…
— А почему же тогда мама умерла? — Глаза второго заблестели. — Почему? Если вы такой сильный и добрый…
Чтобы хоть как-то выкрутиться, пришлось врать напропалую.
— Видите ли, — начал Клевцов, будто говорил о вещах, очевидных для всех, — сегодня какое число? — Он встал, с усилием распрямляя замерзшие ноги, и мельком глянул на численник над кроватью. — Сегодня тридцать первое декабря. Значит, завтра — Новый год. И у меня хлопот сейчас — вы не представляете! Надо ведь облететь весь город, побывать в каждой квартире, посмотреть, все ли готово к празднику. А к вам я собирался зайти сегодня утром, да вот… — Он горестно развел руками. — Если бы я пришел ночью, все, конечно, было бы иначе… Было бы просто замечательно! Но… понимаете, хоть я и Дед Мороз, Всего, к сожалению, учесть не могу. Я не такой сильный… Вот если бы я был волшебником круглый год!..
Дети слушали очень внимательно. Кажется, они начинали верить.
— А маму оживить можете? — внезапно подал голос третий.
— Нет, мой милый. Это, увы, не по моей части.
Все трое понурились.
— Ну так что? Остаетесь?
Дети нерешительно переминались с ноги на ногу, пряча глаза.
— Значит, остаетесь, — облегченно вздохнул Клевцов. — Располагайтесь где хотите. Только, чур, пока тихо — мне нужно немного поработать. А потом…
Что потом? С какой радостью он сказал бы, что непременно отведет их в столовую, где они наедятся до отвала, или сбегает в ближайший магазин, притащит кучу всякой снеди и будет, весело гремя кастрюлями и сковородками, колдовать на кухне, а в печи загудит оранжевое пламя, и всем станет уютно и тепло…
Что — потом?
Внезапно ему сделалось нехорошо.
Как- то гадко, тонюсенько запел воздух, наполнявший комнату, стены покачнулись, уплывая в фиолетовую мглу…
Точно сквозь толстые подушки, которые неведомо кто заботливо приложил к его ушам, он едва расслышал:
— Дядя Слава, дядя Слава, не умирайте!
«Я ничего. Я сейчас…» — хотел ответить он.
