в происходившем свой кровный интерес. Пусть косвенно, через уже упоминавшуюся даму сердца, но имел.
Теперь от Бассейной до ворот рынка приходилось топать метров пятьсот через кочковатый пустырь. Летом пустырь зарастал поистине роскошным, в хороший человеческий рост, густым, как джунгли, бурьяном. Ныне этот бурьян торчал из талых сугробов коричневыми растопыренными скелетами, и под ним рылись в поисках съедобных отбросов бродячие псы. Всех их Собакин давно знал «в лицо». В большинстве это были смиренные шавки, суровой борьбой за существование накрепко отученные качать какие-либо права. Все, кроме одного. Этот единственный при виде старшего участкового поднял лопоухую голову, чтобы прямо, без страха, хотя и без вызова, заглянуть ему в глаза. Здоровенный кобелина — судя по всему, нечистопородный ротвейлер — появился на пустыре около Нового года. На шее у него до сих пор болтался ошейник, но теперь только этот драный ошейник и связывал его с миром ухоженных домашних собак. А первое время ошейник отнюдь не был драным, и ему вполне соответствовал весь остальной имидж. Гладкие бока, воронёный лоск шерсти, независимый взгляд… Дескать, ну да, хозяин на минуточку отлучился, но ведь сейчас он придёт, он непременно придёт…
Несколько месяцев превратили упитанного красавца в скелет, обтянутый тускло-бурой потрёпанной шкурой. На крупе образовалась проплешина размером с мужскую ладонь, а в гноящихся, утративших надежду глазах вспыхивало какое-то подобие радости, только если жалостливая девушка из ларька «Свежая птица» выбрасывала на снег залежалую куриную лапку. В дикой среде большого города такой собаке очень трудно выжить. Будет настоящее чудо, если дотянет до лета…
Блюдя порядок, Андрон Кузьмич несколько раз наводил справки, не приставал ли новичок к покупателям и продавцам, не хватал ли с прилавка куски. Ларёчники отводили глаза, но в ответах были единодушны: нет, никогда. Просил — да. Один раз урну перевернул, заметив, как в неё бросили недоеденный пирожок. Но чтобы разбойничать — такого не замечали.
Собакин строго погрозил собаке пальцем. Кобель снова посмотрел на него и даже неуверенно вильнул обрубком хвоста, но человек шёл мимо и не собирался лезть в карман за подачкой, и нечистопородный вернулся к своим раскопкам.
Андрон Кузьмич между тем миновал распахнутые ворота и остановился возле ларька с надписью «АПТЕКА».
— Как дела, Андрей Михайлович? — спросил он заведующего, тощего и печального южанина с пышной копной вьющихся волос. Секунду для приличия помолчал и добавил:
— Мне бы… это. По контрацептивной части…
— Да разве это дела? Разве это торговля? — Андрей Михайлович, досконально знающий земную жизнь, порывисто поднялся и с удручённым видом извлёк цветастую коробочку. На ней извивалась от страсти пышногрудая красотка, основным элементом одежды которой являлся расписной кивер. — Вот, рекомендую, «гусарские». Ароматизированные, лабрикатизированные… с левой резьбой…
По российскому паспорту Андрей Михайлович звался Абрамом Менделевичем. Собакин, однако, вырос в те времена, когда назвать еврея его еврейским именем считалось как бы даже не очень пристойным. Куда приличнее было принижать языковые способности собственной нации, притворяясь, будто русскому человеку, ну хоть тресни, не выговорить иноплеменное имя. Вот и звучал в устах участкового неизменный «Андрей Михайлович». Принимаемый, что характерно, без возражений. Аптекарь тоже не первый день жил на свете и понимал, что Собакин попросту старался быть вежливым.
— Рахмат, — с чувством отозвался Андрон Кузьмич. И убрал коробочку на грудь, в маленький кармашек, где у него обычно хранилось удостоверение.
Помолчал, зыркнул из-под бровей по сторонам и начал степенно откланиваться:
— Вы, Андрей Михайлович, если это… того… не все у нас порой… то мы завсегда… в незримый бой.
И двинулся дальше, довольный собственным остроумием.
А погода между тем окончательно испортилась. С неба повалили мокрые густые хлопья, и покупатели, рысью сновавшие от ларька к ларьку, перешли на короткие спринтерские перебежки. Обнаружив, что с козырька аптечной точки ему всё-таки накапало за шиворот, Собакин оглянулся на обгорелый, с темными провалами окон фасад с такой ненавистью, словно именно «Гипертех» был во всём виноват. Секретный объект, едрёна мать! Прапора ГБ на входе, наверняка сколько этажей наверх, столько и вниз, старшего участкового на порог даже не пускали! Вот и довыпендривались. Поделом…
На самом деле его гнев, как и многое в этой жизни, объяснялся причинами экономическими. «Эх, мать вашу…» — Майор подошёл к давно отодвинутому в сторонку, крашенному а-ля трактор «Кировец» ларьку, потрогал ржавый, уныло скрипнувший замок.
— Ну здорово, кормилец… Поилец…
Это были далеко не пустые слова. В счастливые, безвозвратно улетевшие времена майорская дама сердца торговала здесь пивом. Ах, каким пивом! И как внезапно оборвалось счастье. Пиво, сколько его было, скисло однажды всё целиком и полностью, без предупреждения. Случились, такую мать, необратимые изменения в химическом составе. Чтобы расплатиться, пришлось продать любимого кровного «Жигуля». А вот киоск не загнать. Нестандартный. На одной погрузке-перевозке разоришься…
Майор похлопал невезучую собственность по жёлтому боку и в сердцах грохнул кулаком в дверь соседнего ларька, ликёро-водочного.
— Открывайте, милиция!
Собакина здесь знали хорошо. Пузатенький усатый мужичок, он же продавец и он же хозяин, без лишних разговоров вытащил стакан.
— Седай, Кузьмин. Примешь? Погода-то шепчет. Его щекастое, с тройными брылями лицо было нежно- розовым, как это бывает у запойно пьющих людей.
— Не, Жорик. Мне бы того. С собой. — В ларьке стоял дивный запах сала и маринованного чеснока, и старший участковый проглотил слюну. Жорик не спешил убирать стакан, и Собакин пояснил:
— В гости собираюсь. По бабам.
Лихо подмигнул и развёл руки, обозначая роскошные габариты избранницы.
— Дело хорошее, одобрил щекастый и снял со стеллажа бутылку. — Вот, рекомендую, ликёр «Кавалерийский», с женьшенем. Мужики говорили, очень способствует…
