человека - задача под стать человеку, с которого О списан. В его энергичный - как он сам говорил, 'стоячий' - период.
В жанровом контексте 'Портрета художника на пороге смерти' такое смешение оправдано, а здесь автор вынужден объясняться курсивом. И ещё одно курсивное пояснение: О описан когда в третьем лице, а когда во втором рассказчица ведет с покойником бесконечный воображаемый диалог.
Зато Довлатов дан под своим реальным именем.
C подлинным верно.
Приводимые куски, так или иначе связанные с Довлатовым, насильственно (резать пришлось по живому) извлечены из четырех начальных глав - 'Post mortem', 'Еще не изобретена была виагра', 'Проблема сходства и несходства' и 'Вуайеристка', однако в этой публикации фрагментам даны условные межзаголовки, отсутствующие в 'Портрете художника на пороге смерти'.
ДВОЙНИК С ЧУЖИМ ЛИЦОМ
Чему только меня не учили в детстве: музыке, танцам, стихосложению, рисованию, даже шахматам, да только не в коня корм. Единственное, что в жизни пригодилось, - это подаренный папой на день рождения фотоаппарат 'Зенит', а уже поэт подсказал мне объект - 'Крыши Петербурга', превратив хобби в приключение. Сколько чердаков и крыш мы с ним облазили в поисках удачного ракурса! Заодно его пощелкала - кривлялся и вставал в позу. Пока не свалил за бугор, а столько-то лет спустя и мы вслед. Я так думаю, если б не его отвал, культурная эмиграция из Питера была бы не такой буйной половина бы осталась. 'Я сплел большую паутину' - его собственные слова. Мы были частью этой паутины. Можно и так сказать: вывез постепенно с собой своих читателей. Нынешняя его всероссийская слава, которая началась после нобелевки, а посмертно разгорелась ярким пламенем, - это уже нечто иное, чем широко известен в узких кругах времен моего питерского тинейджерства.
Сам взялся проталкивать мои питерские 'крыши' в американские издательства, но книга вышла уже после его смерти. В соответствующей - он бы сказал 'спекулятивной' - модификации: я добавила несколько его питерских фоток, редакторша придумала подзаголовок 'Поэт и его город', а наш общий земляк Сол Беллоу сочинил предисловие. Может, сделать второй том про Нью-Йорк - не меньше ему родной город, чем СПб, да и списан с того же оригинала: оба - Нью-Амстердамы. А третий том про Венецию, метафизическую копию Петербурга: тот самый ландшафт, частью которого охота быть, то есть осесть навсегда - его мечта.
Сбылось: нигде столько не жил, сколько ему предстоит на Сан-Микеле.
Отец у него, кстати, был фотограф-газетчик.
Короче, ему я обязана профессией, хоть он и отрицал за фотографией статус искусства:
- Еще чего! Тогда и зеркало - искусство, да? В смысле психологии ноль, а как память - предпочитаю сетчатку глаза. Точность гарантирована, никакой ретуши.
- А как документ? - спрашиваю.
- Только как пиар и реклама.
Сама свидетель (и участник) такого использования им фотографии.
Звонит как-то чуть свет:
- Подработать хочешь, Воробышек?
- Без вариантов.
- И поработать. Снимаю на весь день.
- Какой ненасытный!
- Путаешь меня с Мопассаном.
- А ты, дядюшка, кто?
- Разговорчики! На выход. Не забудь прихватить технику. Мы вас ждем.
То есть вдвоем с котом, которого тоже нащелкала: фотогеничен.
Было это ещё до нобелевки. 'Тайм' взял у него интервью для своей престижной рубрики 'Профайл' и предложил прислать того же фотографа, что пару лет тому сделал снимок для его статьи в 'My turn'. На что он ответил: фотограф уже есть, и вызвал меня.
Я ему благодарна - снимок в 'Тайм', думала, откроет мне двери ведущих газет и журналов, поможет в издании 'Крыш', которые, несмотря на его протекцию, кочевали из одного издательства в другое. Не могу сказать, что заказы посыпались один за другим, но виной тому навязанная мне специализация. Мне предлагали снимать одних русских эмигре, а их здесь раз-два и обчелся. То есть знаменитых: Барыш да Ростр, да и те на излете артистической славы. До Солжа допущена не была, а потом он укатил на историческую родину. По означенной причине так и не стала папарацци. Единственный мой постоянный клиент - Мишель (не путать с другим Мишелем, которого ты предпочитал называть Мишуля, а моего Мишеля - Шемякой; коверкал всех подряд, и мы вослед, каждый значился у тебя под своим иероглифом, а то и двумя: Маяк, Лимон (он же Лимоша, а когда рассорились, обменявшись любезностями - ты его Свидригайловым от прозы, а он тебя поэтом-бухгалтером, - Лимошка), АА, Серж-Сергуня, Бора-Борух (он же Ребе), Карлик, Женюра, он же - Женька (не Евтух) - вот тебе, читатель, ребус-кроссворд на затравку). С Мишелем-Шемякой мы разъезжаем время от времени по свету, и я запечатлеваю его художественные достижения и встречи с великими мира сего для истории. Когда была с ним в Венеции - по случаю установки памятника Казанове, - узнала о смерти О.
Первая смерть в моей жизни.
Не считая Чарли.
Моего кота.
Вот что нас ещё сближало - любовь к кошкам, хоть наши фавориты и разнополы. Как и мы с тобой. У меня - самцы, у тебя - самки. Само собой: кошачьи. А Шемяка тот и вовсе двуногим предпочитает четвероногих - любых: котов, псов, жеребцов. У него целый зверинец. К сожалению, все породистые. И все - мужеского пола. Животных он считает непадшими ангелами - в отличие от человека: падшего.
Касаемо 'Крыш Петербурга', то О помог не сам, а его смерть. Так получалось: я тоже имею с неё гешефт.
Однако в посмертной вакханалии все-таки не участвовала. Один мой коллега, который снимал его на вечерах поэзии, выпустил в здешнем русском издательстве огромный альбом, по тридцать-сорок снимков с каждого вечера, где один снимок от другого разнится во времени несколькими секундами. Фактически одна и та же фотография, помноженная на сто. Альбом фоточерновиков. Выпущенный во славу поэта, этот альбом на самом деле, набивая оскомину его 'физией', развенчивает миф о нем. До России, слава богу, не дошел.
А вызвал он меня тогда в свой гринвич-вилледжский полуподвал, поразительно смахивавший на его питерские полторы комнаты, само собой, не одной меня ради. Мы с ним промучились четыре дня, которые я теперь вспоминаю как самые счастливые в моей жизни.
Тоном ниже: пусть не самые - одни из.
- Старичок такой из польских евреев, всех под одну гребенку, то бишь по своему образу и подобию, даже гоя превратит в аида, а меня и подавно сделал жидом, что не трудно, - объяснял он про отвергнутого фотографа, пока я устанавливала аппаратуру. - Мы с тобой, Воробышек, пойдем другим путем, как говорил пролетарский вождь. Моя жидовская мордочка мне - во где. Посему сотворим другую. Знаешь, древние китайцы каждые семь лет меняли имя?
- Не понимаю, - сказала я.
- Возьми телефонный справочник, открой на моей фамилии. Сколько там моих двойников? Сосчитай.
- Да на это полдня уйдет!
- Вот именно! Господи, что за имя для гения! Банальнейшая еврейская фамилия. Как там Иванов, а здесь Смит. С той разницей, что моя - и там, и здесь плюс в Лондоне, Париже, Иерусалиме и на Северном полюсе.
Так и есть. Однажды знакомила с ним американа (опять его выраженьице, да и вообще он весьма повлиял на формирование моего русского, который благодаря ему и сохранила в чужеязычной среде), прихвастнув, что нобелевец. 'Как же, помню, - подтвердил американ. - В области медицины, если не ошибаюсь'. И крепко пожал руку новоиспеченному доку.
О плеснул себе в стакан водяры, а на мой удивленный взгляд:
- В качестве лекарства - для расширения коронарных сосудов.
