Плюс дымил как паровоз, прикуривая одну сигарету от другой и сплевывая фильтры. При его-то сердце. Одно слово: крейзи. Пусть и не это его сгубило.
- Тебе не предлагаю. Ты на работе. И работа предстоит не из легких: сделать из старого еврея моложавого ирландца.
- Да ты, дядюшка, еврей от лысины до пяток!
- При чем тут лысина? - обиделся или сделал вид. - Лысина как этническое клише, да? Не пойдет! Лысина - интернациональна. Пятка - тем более. Еврейская у меня только одна часть тела, да и то не в Америке, где 80 процентов обрезанцев, от этноса независимо, ирландцев включая. В этом отличие американских айриш от ирландских и британских. Но ты же будешь фотографировать не моего ваньку- встаньку, а физию ирландца-обрезанца. Похож, да?
И состроил гримасу.
В Питере у него была ирландская, в клетку, кепочка, которой он ужасно гордился. Не оттуда ли его мечта о перевоплощении именно в ирландца? Тут, правда, и 'мой друг Шеймус Хини' - 'насквозь поэт, хоть, как все ирландцы, говорит, не раскрывая рта'. Ирландия была его слабостью. Ах, зачем я не ирландец!
- Природа нас, согласись, большим разнообразием не балует: у всех один и тот же овал, а в нем - точка, точка, запятая, минус - рожица кривая. (Снова гримаса.) Выбор не так чтобы велик, а потому всё пойдет в дело: белесые голубые глаза, веснушки, рыжие волосы... - и, глянув в мои большие глаза, что у нас означало понятно что: - Будь по-твоему, их остатки. Ингредиенты - налицо. Точнее - на лице. А теперь перетасуем их как карты. Новая генетическая комбинация из старых хромосом. Сделаем меня не похожим на меня, хоть и узнаваемым. Знакомый незнакомец. Двойник с чужим лицом. А разве в зеркале это я? Да никогда! Вот и пусть дивятся, узнавая неузнаваемое. Или не узнавая узнаваемое. Задание понятно?
В конце концов, путем многих проб, добились в итоге этого четырехдневного марафона с редкими передыхами, чего он хотел. Вот и передо мной стоит теперь задача: сделать его похожим и непохожим.
Одновременно.
Чтобы укоры сыпались отовсюду:
- Непохож!
- Так это же не он.
- Похож!
- По чистой случайности.
И что сочту за комплимент - уличение в сходстве или упрек в неточности? Сам-то ты сравнивал себя с Зевсом, который родил Афину из собственной головы.
Без чьей-либо помощи.
КТО КОМУ СОЧИНИТ НЕКРОЛОГ?
Годом раньше, на следующий день после нашего переезда на запасную родину - так он называл Америку, - О повел всех нас в кафе 'Моцарт', а оттуда - мама с папой помчались на встречу в 'НАЙАНУ', которая занималась вновь прибывшими, - мы пошли с тобой, в твою гринвич-вилледжскую берлогу. Столько лет прошло - ты продолжаешь мне 'тыкать', я с тобой, как в детстве, - на 'вы'.
- Что будем делать? - спрашивает. - Или ты переходишь на ты, или я на вы. А то как-то недемократично получается.
- Какой из вас демократ! - говорю и напоминаю ему историю с Довлатовым, которая докатилась до Питера.
Со слов Сергуни, который жаловался на О в письме к нам.
Самое замечательное в ней была реплика Довлатова, которую он - увы и ах! - не произнес. В отличие от О, который в разговоре был сверхнаходчив, всё схватывал на лету и мгновенно отбивал любой словесный мяч, у Сергуни была замедленная реакция, да ещё глуховат на левое ухо, импровизатор никакой, а свои реплики заучивал заранее наизусть либо придумывал опосля, как в тот раз.
При их первой встрече в Нью-Йорке Довлатов обратился к нему на 'ты', но О тут же, прилюдно, поставил его на место: 'Мне кажется, мы с вами на 'вы'. - 'С вами хоть на 'их', - не сказал ему Сергуня, как потом всем пересказывал эту историю, проглотив обиду - будто ему что ещё оставалось. 'На 'их' - хорошая реплика, увы, запоздалая, непроизнесенная, то есть реваншистская.
Услышав от меня о присочиненном довлатовском ответе, О удовлетворенно хмыкает:
- Не посмел бы...
Почему ты был так строг с ним?
Надо бы разобраться.
- Демократ никакой, - соглашается он со мной. - Одно дело - Серж, ты - совсем другое. Приятно, когда юная газель с тобой на 'ты'.
- Приятно передо мной или перед другими?
- Перед собой, Воробышек. Я в том возрасте, когда мне, как женщине, пора скрывать свои годы. Может, это я так к тебе подъезжаю, чтобы сократить расстояние. А то всё дочь приятелей, тогда как ты уже сама по себе. - И без перехода: - Еще девица?
- Много будешь знать - состаришься, а ты и так старик.
- Мгновенный старик, - поправил он, не ссылаясь на Пушкина.
Так уж у нас повелось - перебрасываться общеизвестными цитатами анонимно либо обманно: лжеатрибуция называется.
- Тем более. Оставим как есть. Ты же сам этого не хочешь, дядюшка, сказала я, переходя на 'ты'.
- Почему не хочу? - удивился он.
И тут же:
- Не хочу. Давно не хочу. С тех самых пор.
- Ты не подходишь мне по возрасту, я тебе - по имени.
Намек на лингвистический принцип, который срабатывал у него на сексуальном уровне: делал стойку на любую деваху с именем той изначальной, главной, единственной.
Тогда он зашел к вопросу о нашей гипотетической близости с другого конца.
- В мои лета не желание есть причина близости, а близость - причина желания.
- В мои - наоборот. На кой мне твои безжеланные желания! А возраст у тебя в самом деле для этих дел не очень шикарный, - вставляю одно из любимых его словечек.
- Много ты знаешь, пигалица! Мой друг Уистан (указание, что был накоротке с Оденом) очень точно однажды выразился: никто ещё не пожалел о полученном удовольствии. Сожалеют не о том, что поддались искушению, а о том, что устояли.
- Как сказать! - ответила ему многоопытная дива, и он расхохотался.
Вот тогда он и сказал мне:
- Не хочешь быть моей гёрлой, назначаю тебя моим Босуэлом.
- Это ещё кто такой?
- Про Сэмюэля Джонсона слыхала? Босуэл был ему друг и сочинил его жизнеописание.
- А как насчет Светония? Жизнь 13-го цезаря?
- Тебе все смехуечки и пиздихаханьки, - огрызнулся он и вкратце ознакомил со своими соображениями о латинских мраморах и их реальных прототипах, которые неоднократно варьировал в стихах, пьесах, лекциях и эссе, вплоть до мрамора, застрявшего у него в аорте из его предсмертного цикла.
А знакомством с великими мира сего продолжал гордиться даже после того, как сам примкнул к их ареопагу, а некоторых превзошел: 'Только что звонил мой друг Октавио...', 'Получил письмо от моего друга Шеймуса...', 'Должен зайти мой друг Дерек...' - литературная викторина, читатель, продолжается, из легких. А уж про тех, у кого титул, и говорить нечего: 'Мой друг сэр Исайя', - говорил он чуть не с придыханием (а после следовала пауза) о довольно заурядном британце русско-рижско-еврейского происхождения, единственная заслуга которого перед человечеством заключалась в том, что он заново ввел в литературный обиход слова Архилоха о лисах и ежах. Печалился, что нет ни одной фотки его с Ахматовой, кроме той знаменитой, где он стоит, сжав рукой рот, над её гробом. Всякий раз призывал меня 'с аппаратурой' на встречи с Барышниковым, Ростроповичем, Плисецкой и прочими, хотя не уступал им в достижениях, но поприще их деятельности соприкасалось с масскультурой, а его - нет. Комплекс недоучки, я так думаю. Шемяка, мой основной работодатель, и вовсе помешан на знаменитостях: снимается со всякой приезжей швалью из шестидесятников, которые ему в подметки не годятся, включая власти предержащие: когда там у
