Иудей рыжебородый, с пятнами проказы на коже, подходит вплотную к нему и страшно усмехается:
Его душа была душой Исава! Он страдал беллерофоитовой болезнью; а его мать, торговка благовониями, отдалась Пантеру, римскому солдату, на снопах маиса в вечер жатвы.
Антоний порывисто подымает голову, молча на них смотрит, затем идет прямо на них.
Ученые, маги, епископы и дьяконы, люди и призраки, прочь! Прочь! Прочь! Все вы — обман!
Ересиархи. Наши мученики больше мученики, чем твои, молитвы наши труднее, порывы любви возвышеннее и восторги столь же долги.
Антоний. Но нет откровения! нет доказательств!
Тогда все потрясают в воздухе свитками папируса, деревянными дощечками, кусками кожи, полосами тканей и толкают друг друга.
Керинфнане. Вот евангелие от евреев!
Маркиониты. Евангелие господа!
Маркосиане. Евангелие Евы!
Энкратиты. Евангелие Фомы!
Каиниты. Евангелие Иуды!
Василид. Трактат о присоединенной душе!
Манес. Пророчество Баркуфа!
Антоний отбивается, ускользает от них, — и он замечает в темном углу Старых Ебионитов, иссохших, как мумия, с потухшим взором, с седыми бровями. Они говорят дрожащим голосом:
Мы-то знали его, мы знали его, сына плотника Мы были его сверстниками, жили на той же улице. Его забавляло лепить из глины птичек, он не боялся порезаться инструментом, он помогал отцу своему в работе либо сматывал матери клубки крашеной шерсти. Потом он совершил путешествие в Египет, откуда принес с собой великие тайны. Мы были в Иерихоне, когда он повстречал пожирателя саранчи. Они разговаривали вполголоса, так что никто их не слышал. Но как раз с этого времени он прогремел в Галилее, и о нем пошли всякие россказни.
Они повторяют, дрожа:
Мы-то знали его! мы его знали!
Антоний. Ах! рассказывайте, рассказывайте еще! Какое было у него лицо?
Тертуллиан Дикого и отталкивающего вида, ибо он был отягчен всеми грехами, всеми страданиями и уродствами мира.
Антоний. О, нет! нет! Напротив, я представляю себе, что весь его облик был нечеловечески прекрасен.
Евсевий Кесарийский. В Панеадесе, против старой лачуги, в заросли трав, есть каменное изваяние, воздвигнутое, как говорят, кровоточивой женой. Но время изъело ему лицо, и дожди повредили надпись.
Из кучки Карпократиан выступает женщина.
Маркеллина. Некогда я была диакониссой в Риме, в маленькой церкви, и там я показывала верным серебряные изображения святого Павла, Гомера, Пифагора и Иисуса Христа. У меня сохранилось только Христово — Она приоткрывает плащ.
Хочешь видеть его?
Голос. Он сам является, когда мы призываем его! Час настал! Иди!
И Антоний чувствует у себя на плече грубую руку, которая тянет его за собой.
Он поднимается по совсем темной лестнице и после ряда ступеней подходит к двери.
Тогда ведущий его (может быть, то Иларион? — он не знает) говорит на ухо другому: «Грядет господь», — и их вводят в комнату с низким потолком, без обстановки.
Прежде всего его поражает находящаяся прямо перед ним длинная куколка кровавого цвета с человеческой Толовой, испускающей лучи, и слово Кнуфис, написанное по-гречески вокруг нее. Она завершает ствол колонны, поставленной посреди пьедестала На других стенах комнаты железные полированные медальоны изображают головы животных — быка, льва, орла, собаки и голову осла — вдобавок!
Глиняные светильники, подвешенные под этими изображениями, мерцают колеблющимся светом. Сквозь дыру в стене Антоний видит луну, сверкающую вдали на волнах, и различает даже их мерное, тихое плескание и глухой шум корабля, трущегося днищем о камни мола.
Мужчины на корточках, закрыв лица плащами, издают время от времени как бы сдавленный лай. Женщины дремлют, положив чело на руки, облокотившись на колени; они так закутаны покрывалом, что их можно принять за груду одежд вдоль стены. Возле них — полуобнаженные дети, сплошь покрытые насекомыми, с тупым видом глазеют на пламя светильников; и все пребывают в безделья: все ждут чего- то.
Они вполголоса говорят о своих семьях либо сообщают друг другу средства от болезней. Многие собираются отплыть на рассвете, ибо гонения слишком усиливаются. Язычников обмануть, однако, нетрудно. «Они воображают, глупцы, что мы поклоняемся Кнуфис!»
Но тут один из братьев, внезапно вдохновившись, становится перед колонной, где положен хлеб поверх корзины, наполненной укропом и кирказоном. Другие стали на свои места, образуя три параллельных ряда.
Вдохновленный развертывает свиток, испещренный цилиндрическими фигурами, потом начинает:
На тьму сошел луч Слова, и раздался могучий крик, походивший на голос света.
Все отвечают, покачиваясь:
Кирие элейсон!
Вдохновленный Человек затем был сотворен бесчестным богом Израиля с помощью сих:
указывая на медальоны:
Астофая, Орая, Саваофа, Адонаи, Элои, Яо! И он лежал в грязи, мерзостный, немощный, безобразный, бессмысленный.
Все жалобно:
Кирие элейсон!
Вдохновленный Но София, сострадая, оживила ею частицей своей души.
Тогда, узрев красоту человека, бог пришел в гнев. Он заточил его в своем царстве, запретив ему вкушать от древа познания.
София же еще раз помогла ему. Она послала змия, который долгими уловками побудил его преступить сей закон ненависти.
И человек, вкусив познания, постиг небесное.
Все громогласно:
Кирие элейсон!
Вдохновленный Но Ябдалаоф, дабы отмстить, низверг человека в материю, и змия вместе с ним.
Все очень тихо:
Кирие элейсон!
Замыкают уста и замолкают.
Запахи гавани смешиваются в теплом воздухе с чадом светильников. Их фитили, потрескивая, потухают: кружатся длинные москиты. И Антоний хрипит в тоске: он ощущает словно что-то чудовищное, колеблющееся вокруг него, ужас преступления, готового свершиться.
Но Вдохновленный, топая ногой, щелкая пальцами, качая головой, запевает в неистовом ритме при звуке кимвалов и пронзительной флейты:
Приди! приди! приди! выходи из своей пещеры!
Быстрый, что бежишь без ног, ловец, что берешь без рук!
Извилистый, как реки, кругообразный, как солнце, черный с золотыми пятнами, как твердь, усеянная звездами, подобный извивам лозы и извилинам внутренностей!
Нерожденный! поедающий землю! вечно юный! прозорливый! почитаемый в Эпидавре! Добрый к людям! Исцеливший царя Птолемея, воинов Моисея и Главка, Миносова сына!
Приди! приди! приди! выходи из своей пещеры!
