везет подарки дальних земель:
уран и золото, нефть и мясо,
вольфрам и азотную кислоту...
'В ожиданье назначенного часа
средь ангелов-рыб скольжу в темноту...'
*
Пушинку сажи взяв, как во сне,
на ладонь, он стоит и смотрит косо:
дремлют в редакции на окне
четыре чахлые сухороса.
'Это самая странная из побед:
больше сотни лет - попробуй-ка, выстой.
Словно забрезжил дальний рассвет
над пустыней, колючею и ершистой.
Не падали бомбы, кровь не лилась,
но все случилось, о чем мечтали:
'республика', греза народных масс,
внезапно возникла из пара и стали.
Но все так же киснуть должно молоко,
а здания - в небо смотреть вершиной.
Республика, да, - а разве легко
ее распознать в державе машинной?'
У окна стоит он с мыслью одной,
глядит, не высказывая вопроса,
как растут, как становятся всею страной
четыре чахлые сухороса.
'В этой стране - колючки одни,
в стране, где буйволу было и зебре
привольно пастись в далекие дни,
где бушмены гордо шагали сквозь дебри,
страх и сомнения отогнав,
а нынче - истощены, плюгавы,
последние лошади пьют из канав
и щиплют на пустошах чахлые травы...
Сухоросы в чашечке на окне!
Мы предали все, что хранили предки:
смерчи над шахтами в нашей стране,
кусты железа топорщат ветки,
и чернокожие батраки
с трудом выползают из ям бетонных:
так боязливые барсуки
греются ранним утром на склонах.
Под вечер в усталости тонет гнев,
воздух последним гудком распорот,
победно рельсами загремев,
катакомбы свои разверзает город'.
И вот журналисты, его гонцы,
спешат с наказом, данным вдогонку:
этой измены искать образцы,
писать о них и снимать на пленку.
И вот, наращивая быстроту,
гудит ротатор от напряженья,
черною краскою по листу
заголовки, фотоизображенья.
Он рабочим становится быстро знак*м
одетым в комбинезоны и робы,
получающим завтрак сухим пайком
прямо из автоматной утробы.
Тысячи тружеников страны,
на работу спешащих, спины ссутулив,
об этой измене узнать должны
не покидая конторских стульев.
*
'Ушки, кр*жки, стружки...'
*
За семью дверями синедрион
с сигарами сел в покойные кресла,
в полумрак погружен, созерцает он
танцовщиц нагие груди и чресла.
- С кем этот Йорик-мэн заодно?
- О, это жуткий тип! Между прочим,
он популярен, конечно, но
планирует власть передать рабочим!
Ситуация, без сомненья, глупа,
раздумий не избежать гнетущих:
силою молота и серпа
он прельщает черных и неимущих!
Однако - талант не должен пропасть.
Именно так - не давайтесь диву
все эти годы мы держим власть.
Предложим Йорику альтернативу:
голову с плеч - и, в общем, концы;
ну, а исправиться очень просто:
убийства, девочки - и столбцы
торгово-промышленного прироста!
Ясно, ему и на ум не придет
искать условия лучше, льготней:
мы с ним по-братски поделим доход
он получит тридцатник от каждой сотни!
Пусть пишет, что мы всегда на посту.
Мене, текел... Пусть изложит ясно,
что серп и молот покорны кресту,
что черные нам угрожают всечасно!
*
В дыме и смоге город исчез,
застилая даль, стирая пейзажи,
сквозь марлю воздуха льется с небес
великолепный ливень сажи,
парит, перекатываясь во мгле,
струится, препятствий не замечая;
тысячелистые, виснут к земле
ветви чудовищного молочая.
'Когда у выхода из кино
Варраву полиция расстреляла,
дамских платочков освящено
в крови злодея было немало.
И в комнате ужаса висит
его портрет; собой не владея,
дамы, приняв безразличный вид,
приезжают хотя бы взглянуть на злодея.
Мемуары скупаются на корню,
конкуренты, ясно, остались с носом.
Вдове - или брату его - гоню
тысячу далдеров первым взносом!'
Сажевый ливень льет на бетон,
над площадью сеется базарной,
налипает на жесть и на картон,
оседает в кафе на деке гитарной.
'Ушки, кр*жки, стружки,
поросятки-чушки...'
'Кроме хлеба, иных не обрел я святынь.
Есть ли казнь, которой бы я не изведал?
Из рук моих бомбу, Господи, вынь!
Тебя я за тридцать далдеров предал!
Ангела ждать ли я ныне могу,
который теплой водой Каледона
уврачует живущих с червем в мозгу,
безжалостный рак изгонит из лона?
Учитесь у мыши, бегущей сквозь тьму,
находящей в любом лабиринте дорогу.
Выгодно в этой игре кому,
чтобы цифры росли от итога к итогу?
Ушки, кр*жки, стружки,
поросята-чушки,
в клевере телятки,
а в овсе лошадки...
Это ли хлеб - для детей, для жены
