'идеологией империалистической реакции'.
Позднее она писала о Мартен дю Гаре, о Сент-Экзюпери, о Сартре, о Натали Саррот, о Симоне Бовуар, о Мерле, о Роб-Грийе, о Мальро и других. И переводила их романы, рассказы, публицистику.
В 1984 году - в последний год ее жизни, была издана ее первая книга 'Тропы времени', многие главы включают и прежде опубликованные статьи, эссе. Они не устарели за десятилетия. 'В мае заговорили стены' - так начинается статья о студенческих мятежах в Париже, написанная в 1970 году. А двенадцать лет спустя мы сами увидели эти 'говорящие стены' в Кёльне и в Париже, в Геттингене и в Риме и убедились в точности ее слов и верности ее взглядов.
Вторую половину жизни Лена была тяжело больна: диабет, воспаление щитовидной железы, стенокардия. Дважды в день она колола себе инсулин, соблюдала строжайшую диету. Но обо всем этом знали только самые близкие.
Она преодолевала болезни, страхи и жила, подчиняясь воле, сознанию своего долга - перед работой, перед семьей.
И при этом она, обаятельная женщина, была любима и любила.
Однако и в любви оставалась горделиво независима, родила дочь, зная, что не будет жить с ее отцом. И родила вопреки тревожным опасениям врачей.
Четверть века просуществовала маленькая женская республика - Лена с дочерью, мать, тетя.
В 1966 году Л. Зонина вместе с большой группой московских литераторов подписала ходатайство в защиту осужденных писателей Ю. Даниэля и А. Синявского. Секретариат СП тщетно добивался, чтобы она сняла свою подпись. Ее наказали тем, что несколько лет не пускали в Париж и этим чрезвычайно затруднили ее работу. Только после многих упорных настояний ее влиятельных французских друзей она в 1973 году смогла опять приехать во Францию.
Она не была причастна ни к каким оппозиционным (диссидентским) кружкам или течениям и никогда не противопоставляла себя властям. Не только из чувства самосохранения и ответственности за семью, но и потому, что считала открытое сопротивление безнадежным. И потому, что не хотела подчиняться никакой групповой дисциплине, - любая коллективная общественная деятельность была ей противопоказана. И потому, что смысл своей жизни, свой гражданский долг видела в ином. Она не раз говорила, что в истории русской и мировой культуры нужны не только усилия мятежников и трибунов; в самые мрачные поры необходимы и те, кого призывал Брюсов: '...унесем зажженные светы в катакомбы, в пустыни, в пещеры...' Вот это и есть наше дело 'пронести светы'.
Французское слово, французская мысль были для нее неотделимы от русской духовной жизни. Она писала нам: 'Я чувствую себя русской потому, что только русская поэзия для меня - поэзия, прочее - литература...' Незадолго до смерти она готовилась переводить письма Тютчева жене. Великий русский поэт, писавший самому близкому человеку по-французски, своеобразно олицетворял европейскую природу русской культуры... На книжных полках и в душе у Лены ее Россия и ее Франция были нераздельны. Эта связь определяла смысл ее жизни и ту тропу, которую она проложила в нашей словесности.
Она несла свет не только своими переводами, статьями, книгой. Рядом с ней и ее друзья становились умнее, даже талантливее. Жан Поль Сартр посвятил ей - мадам 3. - свою исповедальную повесть 'Слова'.
Мы не могли проводить ее гроб, не могли принести цветы на ее могилу, не могли обнять ее дочь. Но не только поэтому мы не можем представить себе ее умершей. Она остается с нами. Она продолжает нести свет.
1985 г.
РУССКИЙ ИНТЕЛЛИГЕНТ
Книга С. Ю. Маслова 'Теория дедуктивных систем и ее применения' (1986), изданная в Москве, обращена прежде всего к математикам, к тем, кто занимается кибернетикой, теорией информации.
Однако многие биологи, архитекторы, лингвисты в Москве и Ленинграде говорят, что эта и другие работы С. Маслова помогают им исследовать, размышлять.
Понятие 'междисциплинарный' часто встречается в том, что писал он, в том, что пишут и говорят о нем. Его мысли, работы, творчество развивались действительно междисциплинарно, то есть на стыках разных наук, в пространствах, которые отделяют естественные науки от гуманитарных, научное мышление от художественного, поэтического.
Сергей Маслов был с юности необычайно одаренным математиком. 'Обратный метод' Маслова стал неотъемлемым понятием современной науки.
А мы знали мальчика, юношу Сережу...
Л. увидел его впервые трехлетним весной 1943 года в Москве. Привез ему посылку от отца, Юрия Сергеевича Маслова, лингвиста, доцента ЛГУ, который был тогда офицером на Северо-Западном фронте.
Большеглазый, очень серьезный малыш сидел на коленях у деда - Сергея Ивановича Маслова, замечательного киевского филолога, книговеда.
Сережа жил с дедом, потому что не только отец, но и мать, Сара Семеновна Лошанская, лингвистка- скандинавистка, была офицером в осажденном Ленинграде.
Р. познакомилась уже с ленинградским студентом, угловатым юношей с застенчивой улыбкой. Он расспрашивал нас, приезжающих из Москвы, о новых книгах, стихах, обо всем на свете.
Мы были друзьями родителей, но постепенно, с годами нашими друзьями становились также Сережа и его жена Нина, друзьями, близкими, как сверстники.
О его математических работах мы судить, разумеется, не могли, но постоянно слышали высокие отзывы специалистов.
С каждой новой встречей мы убеждались, на первых порах даже удивляясь, что Сережа своеобразно и смело размышляет о краеугольных проблемах истории, философии, социологии, искусства, что он ненасытно любознателен, как гуманист эпохи Возрождения, и необычайно широко образован.
Он знал русскую поэзию лучше многих литературоведов. Знал историю архитектуры, которой занимался особенно много в последние годы, знал историю Петербурга- Ленинграда лучше многих именитых докторов наук.
И не только Ленинграда. Он много ездил по разным городам. Вместе с женой и дочерью добирался и до дальних северных деревень, в которых еще сохранились старые церкви. Он делал зарисовки, стараясь понять природу северного русского зодчества.
Проблемы чистой математики, сложные переплетения логических абстракций были его неизменной любовью,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает,
он любил эти Гумилевские строки.
Но так же страстно влюблялся в книгу, в картину, в ландшафт, в человека - в неповторимые, конкретные образы зримой, слышимой, осязаемой жизни.
Он писал стихи.
Ничто из всего этого не было для него развлечением-отвлечением, тем, что обычно называют хобби. Математика и поэзия - неотъемлемые и нераздельные составляющие его духовного мира. Сочетание разных, даже противоположных направлений мысли выражало его веру в сложное единство мира; неутомимость его исканий определялась его стремлениями - постичь и запечатлеть это единство.
Он создал в Ленинградском университете семинар по теории систем. Там встречались математики, археологи, биологи, врачи, литераторы. Слушали доклады, спрашивали, обсуждали, спорили.
Иногда спорили отчаянно долго.
Несколько раз и мы приезжали на этот семинар. Рассказывали о Хемингуэе, Бёлле, Брехте, Мартине Лютере Кинге, докторе Гаазе. И нигде больше мы не встречали таких взыскательных, беспощадно строгих, придирчивых и вместе с тем дружелюбных, умных слушателей-критиков. Едва ли не самым страстным из них был сам Сережа - вдохновитель, душа семинара.
Мы прозвали его 'поперечником'. Потому что любое утверждение, от кого бы оно ни исходило, он прежде всего пробовал на 'зуб сомнения'. Случалось, мы дразнили его: мол, полемика для тебя едва ли не самоцель.
Спорил он истово, горячо. Но при этом всегда, как бы ни противоречили ему взгляды собеседника, он внимательно слушал. У любого оппонента пытался находить и находил зерна истины. Не менее критически
