(Лит. Грузия. 1967. № 9), обвинял меня в абстрактном гуманизме и других 'идейных грехах'. Он и лично ко мне относился весьма неприязненно. С тем большей уверенностью я могу утверждать, что ничто не дает основания называть Джинория 'агентом КГБ'. Он мыслил, как мне представляется, крайне догматично, полемизировал слишком резко и субъективно-предвзято. Однако он всегда открыто высказывал свои взгляды, не пытался ни скрывать, ни смягчать выражение своих антипатий. Особенности его характера и поведения были противоположны тому, что требуется от 'агента'...
...Дорогие друзья! Я сердечно люблю вашу прекрасную страну, ее древнюю и вечно молодую душу, люблю ваш народ, богатый доблестями и талантами... поэтому и написал это письмо'.
Несколько недель спустя в Тбилиси состоялся суд чести, разумеется, не официальный. Собрались литераторы, научные работники, журналисты. Звияд пришел с двумя приятелями.
Когда прочитали мое письмо, он закричал: 'Не боюсь я этого русского медведя, он ни черта не понимает в грузинских делах'.
Заседание было шумным. Договорились собраться еще через месяц, пригласить новых 'свидетелей'.
Когда мы весной приехали в Грузию, мы узнали, что Звияд и двое его друзей арестованы.
На суде он покаялся и был приговорен к двум годам ссылки, которую отбывал в дагестанском ауле вблизи от Грузии, а вернувшись, был восстановлен в прежней должности научного сотрудника. Его 'подельник' Мераб Костава еще и в 1985 году оставался в лагере.
* * *
Наш друг, назовем его Г., помогал нам в самые трудные дни восстанавливать душевное равновесие. Хотя рассказывал он часто о жестоких нелепостях и мерзостях, о преступно бессмысленном планировании, о дорогостоящих стройках, которые начинались, но не могли продолжаться, об электростанциях, которым некуда девать их мощность, об автоматизированных заводах, о том, как бесчестные и бестолковые чиновники разваливают целые предприятия, совхозы, колхозы... Но при этом он везде находил бескорыстных энтузиастов, подвижников, выдумщиков, изобретателей и просто людей, которые не хотят и не умеют плохо работать. Таким людям приходилось преодолевать бумажные завалы, тупое равнодушие, а то и злобное сопротивление начальства. Слишком упрямые нередко попадали в беду.
Тогда Г. спешил им помочь, писал очерки, статьи, корреспонденции для радио и телевидения, посылал докладные записки во все надлежащие инстанции, обивал пороги самых высоких учреждений. У него были знакомства в редакциях центральных газет и в ЦК. Иногда он добивался успеха.
Он был страстным, увлекающимся, но трезвым и скорее даже скептически мыслящим, талантливым публицистом.
- ...В иные дни зубами скрежетать хочется. Ну, почему у России такая судьба?! В космосе порхаем, а у себя на земле по горло в дерьме сидим. Хозяйничаем хуже, чем при царе Горохе. На старую телегу авиамотор нацепили, и она разваливается, а не едет. Вся система косная... Но разве что-нибудь исправишь вопрошаниями: 'Ох, кто же виноват? Ах, что же делать?' Боярыня Морозова и Софья Перовская замечательные женщины были. И сегодня у нас не перевелись их правнучки. Но поднять страну такие не могут. Столыпин и Ленин, до чего уж деловые мужики, а ведь ни У того, ни у другого не получилось так, как хотели. Но сегодня я и таких не вижу. Да и способы уже не годятся. Ни столыпинские отруба, ни ленинский размах 'Даешь коммуну по декрету'... Прекрасный человек Андрей Дмитриевич Сахаров, великий разум, великая душа. И все, что он говорит, - чистая правда. Но ведь его не слушают, кто утопистом считает, кто юродивым.
Новоявленные господа-ретрограды зовут назад к серпам, сохам. Александр Исаевич вождей учит назад от Петра подаваться. Пока в деревню, в тишь-благодать, на молочные реки, на Северо-Восток. И многие наши 'деревенщики' тоже вроде этого, уверены: все беды от машин, от погибельных западных влияний. А мы-ста завсегда всех умнее были, всех сильнее, всех душевнее, пока лаптем щи хлебали, иноземным соблазнам не поддавались.
Другие спасатели наоборот - на кибернетику-автоматику, на роботов надеются. А вы вот норовите глаголом жечь сердца людей: опомнитесь, православные, неправедно живете, культы разводите, права нарушаете, невинных обижаете!
Я вас люблю, но я с вами не согласен. Наших чинодралов-захребетников никакими словами не проймешь. Бороться против них открыто значит либо тюрьмы, лагеря наполнять, либо - опять смута, новая опричнина. Так что уж нет, господа-товарищи-друзья-соотечественники, мы пойдем, как говаривал Владимир Ильич, другим путем. Кто это 'мы'? Нас называют делягами, прагматиками, технарями, постепеновцами. Новые славянофилы подозревают, что мы западники и у нас патриотических чувств не хватает. Еврейским интернационализмом отравлены. Пытался я им объяснить, что даже в ранней юности так и не успел побывать никаким интернационалистом. Мальчишкой был, когда война началась, оккупация, и сразу же ярым националистом стал. Всех фрицев ненавидел и на иных сограждан иноплеменных, чужого Бога чертей, зло поглядывал. Об этом даже сейчас вспоминать стыдно. Но Россию я люблю и уж никак не меньше этих собирателей икон и прялок, славянороссов, русичей, или как там их еще называют?
Я хочу Россию богатую, сильную, просвещенную, не лапотную, не убогую, не черносотенно-хамскую. И нам нужна НТР, нужны машины, компьютеры, дороги нужны. А главное, люди нужны, делатели, работники, а не маниловы, не прекраснодушные болтуны. Необходимо, чтобы и рабочий, и мужик себя хозяином понимал, чтоб работать было и доходно, и занятно, чтоб жена по очередям часами не болталась. Вот тогда можно и о красоте природы, и о правах человека, и об изящных искусствах толковать.
А ведь это все возможно. Видел я хорошие цеха и хорошие заводы, и даже замечательные колхозы и совхозы, видел на Украине, в Ярославской области, в Эстонии, в Молдавии. Только везде это, как оазисы в пустыне. Но ведь существуют все-таки! Хотя немало хороших директоров, председателей, бригадиров завертело в аппаратных шестеренках, скольким кости переломало, кого до белой горячки, кого до тюрьмы довели...
Когда мы в последний раз сидели у нас на кухне, мы говорили, что для нас Сахаров - олицетворение лучших надежд России. Он разлил водку по рюмкам.
- Выпьем за Андрея Дмитриевича, за святого русского подвижника. Дай Бог ему здоровья. А все же для меня лучшие надежды России воплощает прежде всего Федор Кузькин - тот хитрый колхозник, которого так здорово описал Можаев и так здорово показал Любимов на Таганке. Недоумки запретили спектакль. Но Кузькина им не запретить. Он живой, правильно пьесу назвали 'Живой'.
* * *
Шофер из Майкопа. Плечистый, круглоголовый атлет. Говорит тоном уверенного в себе, бывалого всезнайки. Представился:
- Я постоянный слушатель всех зарубежных 'голосов'. От них и про вас узнал. А про себя могу доложить: отсидел два года. Намотали срок, как любому намотать могут: шоферские нарушения, хулиганство, спекуляции и тэдэ и тэпе. Ведь у нас девяносто, а то и девяносто пять процентов так живет, что любого под Уголовный кодекс подвести можно. Чистенькими только дураки и трусы бывают... Я прошел такие университеты, что могу хоть на доктора ГУЛаговских наук сдавать, и теперь хочу одного: свободной жизни где-нибудь при капитализме. Раньше думал, можно чего-то добиться, качал права, доказывал, собственной дочке врагом стал, она комсомолка, не желает с отцом-антисоветчиком в одном доме жить. В Донбасс уехала, хорошо бы там под троллейбус попала... Ну, извините, может, не то сказал, перебрал. Я вгорячах говорю, как чувствую.
Теперь я понимаю, что у нас тут никакой свободы быть не может, сплошной социализм. Наверху новый класс жрет икру с коньяком, внизу Ваньки-работяги, каждый за пол-литра душу продаст, и я решил: 'Прощай, Россия!' Хочу хоть в Париж, хоть в Нью-Йорк, хоть в Южную Африку. Вот об этом и прошу вашей помощи. Ну и вы, господа, столичная интеллигенция, диссиденты всемирно известные, вы тоже не такие, как я раньше думал. Когда про вас по Би-би-си и по 'Немецкой волне' слушал, душа играла. Оказывается, есть и у нас настоящие люди. А стал приезжать в Москву, то здесь, то там лбом в стенку. У наших защитников- поборников тоже номенклатура. К Лидии Чуковской на порог не пускают - слишком рано пришел, они, видите ли, спят. А я, рабочий человек, всю ночь в общем вагоне ехал к ней за правдой. И на другой день не пустили, они, видите ли, нездоровы.
Писателя Владимова его жена охраняет, никаких пропусков - 'Работает. Пишет'. Значит, его работу уважает, а если я свою работу бросил, за тысячу верст к нему приехал, то мне - извини-подвинься.
К Сахарову пришел, там евреи сидят, с ними какие-то американцы или англичане, чего-то доказывают. Сказал: 'Приду на другой день', - объясняют: 'Прием только по вторникам'. Такая меня печаль-тоска взяла. Я
