Так и мы пытаемся обнаружить в творчестве Чуковского его особенности, не до конца им осознаваемые, хотя его профессия критика, исследователя предоставляет меньше свободы силам подсознания.
Чуковский не только любил Некрасова сильнее, чем Горького, но и постоянно ощущал большее расстояние от него, неоспоримо великого.
А Горький был его современник, лишь немногим его старше. И вероятно, он ощущал прямую родственность их личных судеб.
Горький тоже плебей, тоже самоучка, выбился в большую литературу, обрел внезапную и, казалось, не всегда заслуженную славу. Ведь он едва ли не затмил Чехова!
Однако с годами Чуковский открывал в Горьком такие инстинктивные, подсознательные основы таланта, которых не замечал, не хотел замечать раньше.
'Любить для него - значит добиваться. Под всеми личинами в нем таится ненасытный жизнелюбец, который по секрету от себя самого любит жизнь раньше смысла ее, любит даже ее злое и темное. Все равно, какая жизнь, лишь бы жизнь! Пусть она струится перед ним разноцветными волнами, он как зачарованный будет смотреть на нее и твердить: 'Господи, Господи, хорошо все как! Жить я согласен веки вечные'...'
Уже сама патетическая музыка этих слов явственно свидетельствует, что и Чуковскому неотделимо присуще такое же могучее жизнелюбие. И он воплощал его не только в поэтических сказках, в работах о языке 'живом как жизнь'. Когда он исследовал творчество и личные судьбы писателей давних времен и современников, его магнитно привлекали силы неподдельного, стихийного жизнелюбия.
Об Алексее Толстом он писал:
'...Это был мажорный сангвиник. Он всегда жаждал радости, как малый ребенок, жаждал смеха и праздника, а насупленные, хмурые люди были органически чужды ему... Вообще он органически не выносил разговоров о неприятных событиях, о болезнях, неудачах, немощах...'
Мы сидели в комнате у Лидии Корнеевны. Вошел Корней Иванович, шумно обрадовался гостям, удобно расположился в кресле, явно готовясь к длительной беседе.
Л. начал вспоминать эпизоды из своей практики зека-медбрата. Чуковский потускнел, сразу поднялся:
- Спокойной ночи.
Лидия Корнеевна потом сказала:
- Нет, нет, ничего не случилось. Просто Дед не выносит неприятных тем.
Он признавался в одном письме: '...я сделан ведь из такого материала, что больше пяти дней не умею горевать'.
Марина Чуковская, невестка Корнея Ивановича, пишет: '...его не тянули к себе ни смерть, ни тлен, ни размышления о потусторонней жизни. Как будто эти вопросы он решил для себя раз и навсегда - и никогда к ним не возвращался'.
Властное жизнелюбие было свойственно Корнею Ивановичу с молодости. Однако и эти глубинные силы, определявшие многие черты личности Чуковского и многие особенности его творчества, изменялись.
В 1958 году он писал приятельнице (у которой в один день умерли отец и сестра):
'...Я, потерявший сына, дочь, нежно любимую Марию Борисовну * и ежедневно теряющий самого себя - необыкновенно быстрыми темпами, - понимаю вас и вашу тоску лучше многих. 'Я изучил науку расставанья' ** и понял, что главное в этой науке - не уклонение от горя, не дезертирство, не бегство от милых ушедших, а также не замыкание в горе, которому невозможно помочь, но расширение сердца, любовь - жалость - сострадание к живым...'
* Жена.
** О. Мандельштам.
Секретарь и преданная сотрудница Клара Лозовская вспоминает:
'Последнее годы Корней Иванович тщетно надеялся, что отыщется собеседник, с которым он душевно и (по его словам) с аппетитом поговорит о смерти... это была настоятельная потребность, и никто не мог утолить ее'.
Он все чаще читал из Тютчева ('Когда слабеющие силы...').
'...- Всю жизнь я изучал биографии писателей и знаю, как умирали Некрасов, Щедрин, Уитмен, Уайльд, Толстой, Чехов. Я хорошо изучил методику умирания и знаю, что умирать не так страшно, как думают...
- Я совершенно ясно представляю себе, как в тысяча девятьсот восьмидесятом году, проходя мимо нашего балкона, кто-то скажет: 'Вот на этом балконе сидел Маршак!' - 'Какой Маршак? - поправят его. - Не Маршак, а Чуковский'.
В самых трудных, для многих людей непосильных размышлениях о своей смерти он оставался литератором, историком литературы, сохранял юмор.
В последние часы в больнице, сознавая близость конца, сочинял шутливые стихи.
Так мужественный художник дописал свой автопортрет.
6. Старейшина цеха
- Последнее, что писал Лев Толстой за несколько дней до смерти, ответ на письмо Чуковского.
Чуковский просил литераторов, художников, общественных деятелей выступить '...против неслыханного братоубийства, к которому мы все причастны, которое мы все своим равнодушием, своим молчанием поощряем.
...пришлите мне хоть десять, хоть пять строк о палачах, о смертной казни...'
Он получал ответы от Репина, Короленко, Л. Андреева и др.
Более полувека Корней Иванович дружил с Анной Ахматовой. На протяжении нескольких лет почти ежедневно бывал в мастерской Репина. Работал рядом с Горьким во 'Всемирной литературе'. Хорошо знал Бунина, Шаляпина, Маяковского, Пастернака. Запросто встречался с ними, писал о них, исследовал тайны их ремесла. Зиновий Паперный вспоминает, как К. И. внезапно сказал:
'Мне сейчас померещилось, что за столом сидят Блок, Маяковский... Как будто приснилось'.
Чуковский был исследователем, классиков и их собеседником. Но и на высокогорьях культуры сохранял пыл репортерской молодости. Когда он полюбил Уитмена, переводил его, проникал в его чужеязычный и чужеродный стих, он потом еще и 'подавал' его как чрезвычайное событие, сенсацию. Футуристов он воспринимал сначала как нечто скандальное, как героев фельетонов и памфлетов. Но очень рано ощутил, понял огромность таланта Маяковского.
Он ни на мгновение не забывал, что литература началась задолго до него и будет продолжаться бесконечно. И полагал, что она создается не только великими, прославленными, но и множеством рядовых мастеров и подмастерьев слова.
- Тот, кто написал хоть одну талантливую строку на скрижалях русской словесности, жил не зря.
Это мы слышали от него много раз.
В первом десятилетии века он высмеивал в рецензиях-памфлетах книги Чарской, Вербицкой, Лукашевич, журнал 'Задушевное слово', слыл 'убийцей литературных репутаций'.
Большинство серьезных литературоведов чаще всего отмахиваются от модной халтуры - обречена, скоропреходяща, ничто так быстро не стареет, как вчерашняя сенсация. Чуковский пристально изучал 'литературный базар', хотел понять, чем авторы бестселлеров завлекают читателей. В нем не было ни олимпийского, ни снобистского высокомерия. Он ревниво относился к тому общему литературному делу, на которое посягал халтурщик. Ревновал читателей, тех, кто, отравляясь на литературных базарах дешевыми поделками, своим спросом набивают цены, плодят все новую отраву.
Тем более он радовался каждому союзнику.
Он писал о Кони:
'...была у Анатолия Федоровича одна милая слабость, чрезвычайно для меня привлекательная. Он упорно, с непримиримой запальчивостью отстаивал те нормы русской речи, которые существовали во времена его юности. Они казались ему абсолютными. Он фанатически верил, что они нерушимы, и страстно ополчался против тех, кто так или иначе нарушал эти нормы'.
Чуковский тоже ощущал себя охранителем, стражем тех законов языка и стиля, которые считал непреложными.
Но этот охранитель, консерватор, умел воспринимать и талантливые отступления от дорогих ему традиций. Он умел распознавать дарование и в самом дерзком обновителе-разрушителе. Так было в молодости, когда он почитатель Некрасова и Чехова - услышал Уитмена, Маяковского. Так было, когда он восхищенно принял Зощенко. Так было и когда он ринулся на защиту начинающего Василия Аксенова,
