- Фу! Это грубо! - расстроился Шубников.
Впрочем, тут же он побежал на кухню, отыскал там ведро, какое не могло не оказаться на кухне останкинской квартиры, с трудами и воплями всунул рыбу в ведро и сказал Бурлакину:
- Пошли. Пока живой!
Уже в дверях Шубников скорчил зловещую рожу и сказал Михаилу Никифоровичу:
- Помни про три рубля-то! Помни! - Потом добавил: - Рыбка ты моя золотая!
Глядел он не на ведро с сазаном и не на Михаила Никифоровича, а прямо на Любовь Николаевну. И смех его был мерзкий.
После ухода Шубникова с Бурлакиным все вернулись к индейке, но тихим стало застолье. То ли о сазане скучали, то ли еще о чем... Потом возникла гитара. И запели. 'Гори, гори, моя звезда...' - громко пел Герман Молодцов. И мы подпевали. Неожиданно запела Любовь Николаевна. Голос у нее был красивый, низкий, грустный. Пела она вот что: 'Что ты жадно глядишь на дорогу в стороне от веселых подруг...' Пела медленнее, чем того требовал привычный темп песни, и оттого ее пение казалось усталым, печальным и вечным. Остальные голоса как бы расступились и отпали. Все умолкли. Я слушал Любовь Николаевну закрыв глаза. Деревня виделась мне, изгибы неспешной речки Кашинки, трепет листьев на прибрежных ивах, дрожание и покачивание водорослей в прозрачной, пока еще не зацветшей воде. И вдруг в видениях этих мелькнуло зловещее лицо Шубникова...
5
Назавтра мы, пайщики кашинской бутылки, встретились у Михаила Никифоровича.
Мы с Серовым сразу заявили, что свои голоса считаем совещательными, раз женщина и ночевать у нас не имеет права, поговорить поговорим, а решать дело не наше. Филимон Грачев промолчал. Он-то был намерен решать, но кроссворд. Он и достал вырезку из рекламного приложения к 'Вечерке'.
Поначалу мы прошлись по квартире, пытаясь обнаружить следы пребывания здесь женщины. Но ничего этакого не обнаружили. По сведениям Михаила Никифоровича, Любовь Николаевна на самом деле с утра ушла смотреть Москву, видно, ей тут все было в новинку.
- Небось с авоськами пошла, - предположил дядя Валя. - Или с рюкзаком. Я бы давно все электрички посжигал! Ну как, Миш, баба-то она ничего?
- Я-то откуда знаю...
- Ну ладно, Миш, дурачком-то не прикидывайся! - Дядя Валя подмигнул нам. - И ночевать она пошла сразу к тебе. Не к кому-нибудь.
- Дядя Валя, - сказал Михаил Никифорович. - она ведь и к вам просилась, да вы ей отказали...
- Просилась! Если б хорошо просилась, то и устроилась бы. И уж не жалела б. Но зачем мне она? У меня уже одно животное есть. Собака.
- Я пришел, постелил себе в ванной, - сказал Михаил Никифорович, сразу заснул. Ее не видел.
- А что она ела-то? - спросил дядя Валя.
- По сковородке можно понять: делала яичницу.
- Этак она тебя по ветру пустит.
- Было бы что пустить, - сказал Михаил Никифорович.
- Ну ладно, - заметил Серов. - Она возьмет и придет. А мы так и не выработаем никакой программы.
- Я, - сказал Игорь Борисович Каштанов, - от такой женщины ничего не буду просить, ни тем более требовать.
- А что в ней такого особенного? - сказал дядя Валя. - Баба как баба. Только что из Кашина. Но Каштанов прав. Не должны мы, здоровые мужики, сесть на шею Любочке!
- Кстати, - спросил я, - почему Любочка? Почему - Любовь Николаевна? Откуда это?
- Оттуда, - сказал дядя Валя. - Была у меня когда-то Любовь Николаевна... И я вам доложу... - Дядя Валя замолчал. Застеснялся.
- Но ведь Любовь... эта женщина... она ведь не ваша подруга, а Михаила Никифоровича...
- Ну и придумывал бы Мишка ей имя! - сердито заявил дядя Валя. - И почему же это одного Михаила Никифоровича? Я что, не вносил рубль сорок четыре? Но не будем выклянчивать у Любочки того-сего. Не будем просить, чтобы у нас в домах кисель тек из кранов, чтоб ворота 'Спартака' от мяча бегали, чтобы она нам носки штопала.
- А меня вот что волнует, - сказал Серов. - Не связаны ли будут... эти... ну, наши отношения с Любовью Николаевной с какими-либо обязательствами... Не придется ли нам за них расплачиваться... Как бы не было тут какой-нибудь шагреневой кожи или портрета Дориана Грея...
- Или геенны огненной! - вставил дядя Валя.
- Какие вы мистики! - удивился Каштанов. - Да такая женщина!..
Мы с Михаилом Никифоровичем посчитали соображение Серова здравым. И решили: выясним прежде насчет обязательств и уж потом будем говорить об услугах и желаниях. Я-то вообще не стал бы ни о чем просить Любовь Николаевну, даже если бы и дал на бутылку не четыре копейки, а рубль пятьдесят. И Серов заявил, что ему никакие ее услуги не нужны. Тут, правда, была одна тонкость - Серов-то уже воспользовался услугой. Я чуть было не напомнил ему об этом, однако вышла бы бестактность. Да и вряд ли в то мгновение Серов мог помнить о кашинской бутылке и молить о чем-то именно Любовь Николаевну.
- Ну ладно, - сказал Серов, - надо составлять документ. Садитесь, Игорь Борисович, и пишите. А впрочем, что я вам говорю, вы документ и составляйте, а мы втроем будем зрителями.
- И советчиками, - сказал дядя Валя.
- По части формулировок, - уточнил Серов.
И действительно, документ был составлен без промедления. То ли из-за спешки, то ли потому, что авторы документа были не совсем искренни друг перед другом и как бы оставляли в стороне главные свои интересы и заботы, не проникла в документ особенно интересная информация о каждом из пайщиков кашинской бутылки. Была проявлена и некая осторожность по отношению к Любови Николаевне, а то ведь на самом деле, развесивши уши, можно было вляпаться с ней неизвестно во что. Пайщики давали понять Любови Николаевне, что они существа одушевленные и самостоятельные, что они сожалеют о требовании, предъявленном ей на детской площадке, хотя там заявка на коньяк ереванского розлива и портвейн 'Кавказ' была отчасти вызвана драматичностью ситуации. 'Больше никогда в жизни', просил записать лично от него в документ дядя Валя, - он был решителен и горд, правда, что-то тут же произнес, не слишком, впрочем, внятное, о прибавке к пенсии из Испании. С поправками к документу выступил Игорь Борисович Каштанов. Он просил подчеркнуть, что не намерен посягать на женские достоинства Любови Николаевны, не будет использовать никакие ее прелести, в чем и нам предлагает поддержать его. То есть все были благонамеренными и никаких кусков ухватывать не желали.
- Ей самой надо помочь, Любочке-то, - сказал дядя Валя уже в лифте. Что-то у нее там не получается, помните, как она вчера то и дело страдала.
- Затурканная она, - согласился Михаил Никифорович.
- И нежная, - сказал Каштанов. - И верно вы ей, дядя Валя, имя нашли. Именно Любовью ее и звать...
- Какой Любовью! - поморщился Филимон Грачев. - Варварой ее звать! И больше никем!
6
На следующий день мы встретились с Любовью Николаевной на квартире Михаила Никифоровича. Опять возникло собрание. А когда мы стали рассаживаться, вышло так, будто бы мы избрали Любовь Николаевну председательницей. Или, скажем, будто бы Любовь Николаевна была народным судьей, а мы заседателями.
- Я познакомилась с вашей запиской... - начала Любовь Николаевна.
- Простите, - сказал Серов, - у меня есть своего рода предварительные соображения...
И опять пошли слова о шагреневой коже, о портрете Дориана Грея, но выяснилось, что ни Бальзака, ни Уайльда Любовь Николаевна не читала.
- Но я вас поняла, - сказала Любовь Николаевна. - Нет, вы не будете связаны каким-либо обязательством. Вы уже заплатили.
- Пять рублей, что ли? - спросил дядя Валя.
- Пять рублей тридцать копеек, - кивнула Любовь Николаевна.
- И все? - удивился дядя Валя.
- И все, - сказала Любовь Николаевна. - Но вы меня опечалили. Вы ведь мне ничего не приказали.
