запутавшемуся в марлю, снятую с творога, досталось козе и курам досталось: 'Башку вам открутить пора! Лучше бы я держала уток или гусей!' И огурцы получили свое: 'Вон у Маркеловых едят их уже неделю, а тут одна дохлость!' Вера поначалу терпела наскоки матери, не огрызалась, но потом подумала, что матери может показаться подозрительной непривычная покорность старшей дочери, она решит еще, что дочь ее сегодня щадит, и расстроится, учует плохое, и Вера стала перечить матери. 'Ну и дочки выросли! - распалялась Настасья Степановна. - Утеха в старости! Оторви да брось!'
Словно бы и не была она в последние недели тихой, деликатной и доброй. Впрочем, нынешнее воинственное настроение матери не пугало Веру - слава Богу, она видела ее воительницею не один раз. Всегда, когда задерживали зарплату, когда в доме не хватало денег, хлеба, дров, корма для скотины, когда пропадал отец и все догадывались, что он пьет и гуляет на стороне с беспутными приятелями, когда она, Вера, убегала из школы, а потом выкидывала и еще что-либо огорчительное, а то и просто от тяжелой работы и плохого сна грохотом вещей, дурными словами, громким раздражением выходили наружу усталость, досада и тревога матери. И нынче Вера знала, отчего матери плохо, и не старалась успокоить ее. Дело было не только в операции, не только в страхе перед худшим, - тут от матери ничего не зависело, а в споры с судьбой она никогда не вступала, верила: чему быть, того не миновать. Но то, что она, не старая еще женщина, должна была недели, а то и месяц лежать в больнице, есть дармовую еду и бездельничать - вот это угнетало и расстраивало ее, казалось ей противоестественным и обидным. Никакая температура - ну, уж если только за тридцать девять - не могла уложить ее в постель, как не могла уложить и никого из их семейства - и ее мать, и ее бабку, и ее старших сестер. Всегда находились неотложные дела по хозяйству, да и вообще валяться или сидеть просто так для Настасьи Степановны было стыдно. И скучно. Как-то она и с воспалением легких выскакивала на холод рубить дрова и кормить скотину, - муж в те дни исчез, а трехлетняя Вера лежала с простудой. А сейчас не было и температуры, боли случались, но они в счет не шли, и главное - лежать Настасью Степановну заставляли не зимой, когда болеть как бы и полагалось, и не поздней осенью, усталой и сырой, а летом, в сладостную хлопотную пору, когда час упустишь - потом неделями будешь кусать локти с досады. Мысли о неокученных грядках картофеля, о капусте, которая уж конечно без нее не завернется в голубые кочаны, о палках, которые она не вбила для поддержки тяжелых уже кустов помидоров, и прочие и прочие заботы мучили ее. Она знала, что девчонки без нее проживут месяц и не отощают, а вот огород и скотина ее беспокоили.
Вера поглядывала на часы, она вовсе не хотела торопить мать, но в больнице, на людях, мать могла успокоиться, быстро привыкнуть к новому житью, и, может быть, не стоило тянуть с выездом в город.
Еще Вера боялась, как бы не пришла приятельница матери Клавдия Афанасьевна Суханова и не испортила вконец настроение. Раньше тетя Клаша непременно бы явилась проводить мать. Тогда бы поначалу пошли сочувствия, лишние сегодня, а кончилось бы все разговором, который Вера уже не раз слышала: никольские старухи да и женщины в летах матери в уместных случаях охотно говорили о своих будущих похоронах и о том, где их следует хоронить. Причем разговоры эти велись не только для молодых родственников, с намерением попугать их в воспитательных целях и вызвать к себе жалость, нет, они и самим женщинам, казалось, нравились. Теперь же тетя Клаша снова могла сказать матери, что ничего лучше крематория нет, при этом ее зрачки расширились бы и излучили сладостное мечтание, но ненадолго. Она тут же бы добавила, что все это впустую, нет у нее московской прописки, без московской же прописки нечего и мечтать о крематории, а так ей все равно, и пусть ее хоронят на Никольском кладбище, в любом месте. Мать выслушала бы ее с доброй улыбкой, как выслушивает хозяйка швейной машинки с ручным и ножным ходом хозяйку штопальной иглы, и сказала бы, что, конечно, там и любое место хорошо, но вот ей соседи Сурнины обещали устроить землю на их участке, возле ее подруги Софьи, это на холме, рядом четыре березы, и оттуда видна долина речки Рожайки с дальними деревнями и грибными лесами. Красиво и спокойно. Обычно Вера терпела такие разговоры, но сегодня они и ей и матери были ни к чему. А Клавдия Афанасьевна уж точно бы сказала сегодня, желая поддержать мать: 'Да чего ты стонешь-то? Ты нас всех переживешь. Это мне надо о крематории думать!' И пошло бы. Однако Клавдия Афанасьевна не явилась, значит, обиделась всерьез, да и какая радость приходить в дом, откуда ее выгнали со скандалом... Ну и ладно.
- Ты уж собирайся, - сказала Вера матери, - а то ведь, если опоздаешь, место не будут держать.
- А чего мне собираться-то? - проворчала мать. - Сумка у меня почти готова. Книжку вот, какую полегче, взять. Приключения или про историю. Да у нас и нет...
- Я тебе принесу. У Нинки попрошу. У них много книг.
- Чтой-то Нинки-то не видать в последние дни?
- У нее свои хлопоты. Сегодня-то она обещала быть на станции в полвторого. Тебя хотела увидеть.
- Может, и придет... - сказала мать рассеянно.
Она укладывала в черную сумку с пришитыми недавно желтыми ручками от другой сумки, вконец износившейся, мыло, зубной порошок, щетку и зеленую кружку.
- Ты что? - спросила Вера. - Так, в этом халате, и поедешь?
- Мочалку бы мне не забыть, - проворчала мать.
- Я говорю, ты в этом халате так и поедешь?
Длинное ситцевое платье, похожее на халат, чистое, правда, но лет двадцать бывшее в носке, тряпка тряпкой, сидело на матери плохо, старило ее и горбило.
- А что? - сердито сказала мать, она ждала, что Вера пристанет к ней из-за этого платья; смущалась и досадовала, что смущается. - Хорошее, что ль, мне туда надевать?
- Нет, обязательно надо напялить худшую вещь!
- Ну конечно, там платье будет валяться без дела, новое и хорошее, а потом его потеряют или украдут!
- Ну, валяй, валяй, - сдалась Вера, - иди пугалом.
- Конечно, - проворчала мать, - вам-то что добро! На ветер пустите - и все.
Соня и Надька просились в город, проводить до больницы, но им было запрещено. 'За домом присмотрите', - объяснила мать. Вера добавила: 'Мамка скоро вернется. Я вас свезу к ней в посетительский день. Вот разрешат ей гулять...' Девочки вертелись около матери, Соня прижалась к ней, заплакала: 'Мамочка, мамочка!' Мать растерялась, ресницы ее захлопали, Вера сказала резко: 'Сонька, кончай! Чего разревелась? Я говорю, мамка скоро вернется...' Слезы сестры и печальный вид ее расстроили Веру, Соня росла чуткой на беды и несчастья, а сейчас она будто бы прощалась с матерью. Надька не плакала, она стояла с рыжеволосой куклой Ксаной в руках и смотрела на мать молча. Потом сказала по-взрослому, как бы желая успокоить и мать, и сестер, и себя: 'Я отцу напишу, чтоб приехал'. - 'Я тебе напишу! - испугалась мать. - Верк, ты последи, чтобы она сдуру не написала'. - 'Да она и писать-то толком не умеет, - сказала Вера. - Я ей напишу!.. Ну ладно, присядем, что ли, перед дорогой!..' Присели. Надька была важная, а Соня потерянная и одинокая, сирота сиротой. Вера видела, как глядела мать на младших дочерей, и понимала, чего стоят ей сейчас сухие глаза.
- Ладно, - сказала Настасья Степановна, - встали, что ль. А вы с нами только до калитки...
Прижала у калитки девочек к груди, русые головы их погладила; пожурила Надьку за плохо заплетенную косу, велела девочкам не ругаться, хорошо есть, в особенности Соне, помогать старшей сестре и слушаться ее. Улица показалась Вере нынче удивительно длинной. Веру подмывало обернуться, и как она ни удерживала себя, все же обернулась, увидела сзади, уже вдали, двух девочек.
Мать так и не поглядела назад.
Как всегда ухоженная и нарядная, на станции их уже караулила Нина. Она обняла Настасью Степановну, пообещала ей скорое выздоровление.
- Какая ж ты, Ниночка, у нас красивая! - обрадовалась Настасья Степановна. - И все у тебя так ладно подобрано - одно к одному. Ну точно куколка.
С деревенской поры 'куколка' у Настасьи Степановны было самым одобрительным и даже восторженным определением красивой и богато одетой женщины. Причем женщина эта была франтихой не потому, что бесилась с жиру, а потому, что ей на роду самой природой было написано стать красивой и франтихой. Впрочем, сейчас мать, может, вспомнила и куклу младшей дочери.
- Ну, ты и ресницы наклеила! - сказала Вера.
- А что?
