- Я прошу тебя, Виктор Сергеевич, - сказал Колесов, - отнестись к моему решению со всей серьезностью и без обид. Как тут быть иначе? Такая у нас профессия. Мнение свое о тебе как о работнике я, естественно, не меняю. А никольское дело очень тонкое и сложное.
- Если не секрет, Анатолий Васильевич, - спросил Шаталов, - кому вы поручите доследование?
- Ну, а может, доследования и не будет? Может быть, областная прокуратура посчитает, что ты прав, а не я? Если же посчитает теперь, что не прав ты, именно теперь, а не после каких-либо жалоб и пересмотров, то, думаю, выйдет меньше бед и для меня, и для тебя, а возможно, и для героев никольской истории. Ты понимаешь меня?
- Понимаю... - неуверенно сказал Шаталов. - Однако вряд ли буду глядеть на дело иначе при любых обстоятельствах... И все же, кто будет вести доследование?
- Полагаю, что Стрепетов или Десницын. Как ты к этому относишься?
- Десницын - хороший следователь.
- Он редко работает с подростками. Но ведь и никольские, судя по их делу, не совсем юнцы.
- Да, они во многом взрослые, - кивнул Шаталов.
21
Еще в коридоре отделения к Вере быстро подошла знакомая сестра и шепнула: 'Анализ хороший. Но ты от меня ничего не слыхала'. - 'Да?' - только и сказала Вера. И лишь в кабинете Михаила Борисовича она ощутила смысл известия.
- Ну что ж, - сказал Михаил Борисович, - хочу вас обрадовать. Утром получили заключение московской лаборатории. Опухоль была доброкачественной. Но хорошо, что ее нет. Я доволен, что операция сделана, поверьте мне!
- Слава Богу! - выдохнула Вера. - Спасибо вам!
- Мне-то за что? - сказал Михаил Борисович.
Сердце у Веры колотилось, минут пять она стояла у окна на лестничной площадке, успокаивала себя. 'Да что я разволновалась? - ругала себя Вера. Весть добрая, а я психую...' Тут она подумала, что вот так же, в секунду, она могла бы узнать сегодня о приговоре матери. Именно мысли о том, что она могла услышать и от сестры в коридоре, и в кабинете Михаила Борисовича, и испугали ее сейчас.
Настасью Степановну Вера нашла возле ее двадцать второй палаты. Матери было велено уже ходить, она и ходила. Вера бросилась к ней, обняла ее, об анализе мать, оказывается, уже знала. 'Ну вот, видишь, видишь!' - повторяла Вера. 'Теперь домой бы скорее', - говорила мать. 'Нет уж, отдыхай, отсыпайся...' - 'Может, и вправду отдохнуть?' - сказала мать с робкой улыбкой. 'Ну, а то нет!' Очень скоро Вера поняла, что мать в радости принялась за свои прежние 'ходячие' хлопоты - помогала кормить двух старушек, носила передачи и записки, опекала деревенскую девочку с дурным анализом, как бы чувствуя себя виноватой перед ней за свой хороший анализ. Но по сравнению с домашними хлопотами и стирками больничная жизнь была для нее отдыхом. Она тут могла и читать, и потихоньку училась вязать, путая петли и ворча, но с наследственным терпением.
Вера вернулась домой успокоенной. О минутах своего волнения у лестничного окна в больнице она уже не помнила. То, что анализ пришел хороший, она посчитала само собой разумеющимся. Иначе, казалось, и быть не могло. Вера вообще теперь была успокоенной, умиротворенной, как человек после сытного обеда. Все она любила и всему желала добра. Ничто ее сейчас не пугало, не мучило, не раздражало. Раньше бы за Надькино непослушание и вредничанье Вера раз десять уже отлупила сестру чем ни попадя - тряпкой или половой щеткой - или хотя бы просветила ее уместными словами. Так нет, сейчас она смотрела на ее проказы с непонятным для Надьки и Сони добродушием. Поворот в болезни матери, возвращение Сергея изменили Верину жизнь. Но напряжение последних недель, горьких, полынных, нервная суета дома и на работе, страх за мать обернулись теперь усталостью. Вера надеялась отоспаться, однако и сон не помог. Движения Веры были сейчас медлительными, говорила она лениво, будто потягиваясь. С Сергеем Вера встречалась каждый день. Вере опять было хорошо.
В день, когда Вера узнала об анализе матери, она забежала к Нине поделиться радостью, но Нины не застала.
- Она ушла в поход, - сказала Валентина Михайловна, Нинина мама.
- В какой поход? С кем?
- А-а-а! Одна. Придумала бог весть что! - махнула рукой Валентина Михайловна и замолчала, будто бы в некотором смущении, но и загадочно, давая Вере понять, что пусть она сама обо всем у Нины и выпытывает.
Назавтра вечером Вера опять зашла к Власовым. Дом Власовых славился чистотой, а на террасе, на полу, было насорено. 'Грибы, что ли, накрошенные?' - подумала Вера, азарт грибной охотницы проснулся в ней, в Никольском считалось, что грибов пока нет, но, может быть, они появились после дождей, и Нина обошла ее? Хороша подруга, ничего не скажешь! Вера нагнулась, рассмотрела кусочки раскрошенных шляпок. Нет, не белые, не красные и не поддубовики, в лучшем случае жидкие сыроежки, она даже на зуб не стала их пробовать, только понюхала и ощутила знакомый горький запах. В прихожей на столике в зеленом эмалированном ведерке увидела красные шляпки с белыми горошинами, так и есть - мухоморы. Нина сидела в комнате, ноги парила в ведрах с бледно-розовой водой, а Валентина Михайловна, надев очки, рассматривала старые альбомы, разложенные на столе.
- Знаешь, Верк, как я рада, что у вас все хорошо! - сказала Нина.
- За грибами ходила?
- Нет. Это мухоморы. Ноги лечу.
- Как бы ты после такого лечения не угодила в больницу! - сказала Валентина Михайловна.
- Ты все споришь! - возмутилась Нина. Потом добавила для Веры: - Я тебе рассказывала, у нас в городе, в танцстудии, все старое - мазурки, полонезы и все прочее - показывала Серафима Ильинична Чернецкая, бывшая балерина Большого, старушка, за шестьдесят, но вся такая... ах-ах-ах, за ней идешь будто девушка! - Нина, не поднимаясь со стула, плечами повела и бедрами, воду возмутив. - Я ей не раз собирала мухоморы. Она говорила: балерины боль в ногах и мышечную усталость снимают отваром мухоморов.
- Так небось отваром сушеных мухоморов, - сказала Валентина Михайловна, - голова садовая.
- И сушеных, и свежих.
- Я сейчас домой схожу, - предложила Вера, - мазь принесу. У матери много мазей от ног.
- Такие мази и у нас есть, - сказала Валентина Михайловна.
- Нужны мне ваши мази! - сказала Нина. - Тут сама природа лечит. Попарила полчаса - и легче...
- А куда ты ходила? - спросила Вера.
- Да так... прогулялась... - сказала Нина и покосилась на Валентину Михайловну. - Ты, Вер, включи радиолу. Я на днях купила пластинку Ободзинского. Не Карел Готт и не Рафаэль, но терпимый.
Вера подошла к радиоле, нажала на клавишу, опустила звукосниматель на черный диск. На столике возле радиолы в тонком стакане стояли в воде три мухомора на длинных болезненных ножках, печальные перья папоротника и глянцевые листья ландыша. Опять красное с зеленым.
- Тенор, - поморщилась Вера, услышав Ободзинского. - Плачет.
- Ты его знаешь. Его сейчас все крутят. 'Эти глаза напротив...' Потом еще 'Играет орган'.
- Так где же ты ножки-то натрудила? - спросила Вера.
- Ходила в одно место, - сказала Нина серьезно. - Я еще посижу минут пятнадцать, а ты пока погляди альбомы. Видишь, сколько я хлама достала? Между прочим, нашла одну тетрадку. Узнаешь?
Тетрадка, общая, в клеточку, была и вправду чрезвычайно знакома Вере. 'Батюшки-светы! - обрадовалась Вера. - Неужели ты ее бережешь!' И у Веры была такая тетрадка. Где она сейчас, Вера не знала, - может быть, выброшена и сожжена на огороде вместе с мусором и сухой ботвой, а может, еще валяется в чулане, среди рваных, изношенных платьев, негодных даже на кухонные тряпки, среди стертых, вымерших калош и изрисованных от скуки учебников. Тетрадки эти, по примеру некоторых старших учениц Никольской школы, Вера с Ниной завели давным-давно, года четыре назад. Помнится, волновались, тянули жребий, кому чью фотографию клеить на обложку. По неписаной традиции полагалось, чтобы в классах одного возраста на тетрадках у девочек фотографии были обязательно разные. В тот год особенно ценились Жаклин Кеннеди, Муслим Магомаев, Бруно Оя, Софи Лорен и хоккеист Рагулин. Нине, как и обычно, повезло - ей выпала Софи Лорен. Нина тут же исхитрилась выменять где-то удивительную фотографию Лорен, посрамившую старшеклассниц, не черно-белую, как у них, а цветную, да еще на прекрасной бумаге. Вере же достался Евгений Леонов.
