литературные' названы куда как точно. Светлоярск 'расположен на одинаковом расстоянии' от Байгорода Юрия Яновского и Груней Остапа Вишни, Ветровой Балки Андрея Головко и Новобуговки Михаила Стельмаха, других украинских сел, созданных писательским вымыслом и ставших художественной реальностью народной жизни. Выйдя за пределы перечня, приведенного П. Загребельным, вспомним также Пекашино из 'пряслинского' цикла романов Федора Абрамова и Нижние Байдуны в одноименной повести Янки Брыля, Чутуру в дилогии Иона Друцэ 'Бремя нашей доброты' и Антарамеч или Цмакут в прозе Гранта Матевосяна - эпические образы русской и белорусской, молдавской и армянской деревни, неповторимо по-своему озвученные в каждом случае. Свой 'светлояровский эпос, пусть и скромный, и незамысловатый, но все-таки эпос' создает и П. Загребельный, заселяя его героями, чьи колоритные натуры служат поэтически обобщенному, изрядно сдобренному традиционным украинским юмором выражению народного характера. Это как раз и сближает 'Львиное сердце' с 'Евпраксией' при всей их тематической и стилевой несопоставимости, становится как бы мостом, перекинутым от одного романа к другому.
Проникаясь художественной сверхзадачей писателя, как не согласиться, что в его Светлоярске все 'люди... необычны, кого тут ни возьми'. Что ни фигура, то и незаурядная личность, то и тип. Не всегда положительный, иногда вовсе негативный. Как бывший вечно уполномоченный Совершенный, который, 'кроме списков, отродясь ничего не читал', но зато 'в рабочем порядке' был скор на руководящие нарекания: 'Почему одна корова лежит на правом боку, а другая на левом и хвостами в разные стороны машут?' Или Иван Беззаботный с его 'нахальным всемогуществом' секретаря 'всех обществ, которые есть' в районе, - продукт 'нашей социальной снисходительности'. Или младший Самусь, обязанный своим 'неуклонным восхождением к вершинам славы' нежеланию руководящего (и тоже бывшего) товарища Давай-Давай вникать в суть дела. Что такому 'музыка сева', если его забота - опередить 'природные сроки сельскохозяйственных работ', а 'взойдет или не взойдет' чужая печаль. И что совесть, когда у него что ни 'заявление, так только торжественное, а если энтузиазм, то только передовой!'. Вот случай, когда не все, 'что впереди, в самом деле передовое'...
Как видим, палитра юмора в романе 'Львиное сердце' достаточно широка. Отнюдь не беззаботный, не просто веселья ради, смех писателя беспощаден тогда, когда становится средством социальной сатиры, острие которой направлено 'против всего, что мешает человеку жить', - рутины и косности, головотяпства а бесхозяйственности, демагогии и очковтирательства. Но в соединении с лирикой он служит поэтизации героев, которые, как Гриша Левенец или Дашунька Порубай, воплощают обаяние и задор молодости, созидающее, творческое начало жизни. Ее ликующий разлив, победное торжество символизируют в мажорном финале романа 'миллиарднопудовый, невиданный, первый в истории украинской земли, чудо- урожай и диво-жатва'.
Эпос Светлоярска, созданный П. Загребельным, сюжетно близок довженковской 'Поэме о море', роману В. Фоменко 'Память земли', повести В. Распутина 'Прощание с Матерой'. Но в общей для них теме писатель нашел свое - поворот и угол зрения, стилевой ключ и художественные решения. И дал тем самым ответ на вопрос, который риторически поставил в начале повествования: 'Все ли уже написано за писательским столом, все ли сказано про поле и луг, про шум ветра, капли дождя, пение жаворонка и грохот тракторов?' Конечно же, не все: безгранична нива народной жизни, которую каждый художник распахивает своим плугом-пером, и беспределен ее исторический и современный опыт, постигаемый словом. Недаром замечено в недавней дискуссии: 'Роман философствует. Наш сегодняшний роман особенно остро и напряженно'*. Философствует и 'историчествует' (что делать, если приходится изобретать глагол от слова 'история'!) - вправе добавить мы, имея в виду как интенсивное обогащение собственно исторического романа, так и бурное вторжение 'связи времен' в образный строй повествований о дне нынешнем. 'Евпраксия' и 'Львиное сердце' П. Загребельного наглядно подтверждает такую закономерность, действующую в многонациональном масштабе советской литературы.
