Оскоцкий Валентин
Век одиннадцатый и век двадцатый
Валентин ОСКОЦКИЙ
ВЕК ОДИННАДЦАТЫЙ И ВЕК ДВАДЦАТЫЙ
Вступительная статья
к романам Павла Загребельного
'Дела давно минувших дней' и быстротекущий день нашей современной жизни сошлись под обложкой этой книги в двух романах известного украинского прозаика Павла Загребельного.
Роман 'Евпраксия' (1975) входит в эпический цикл повествований П. Загребельного, составляющих художественную летопись Киевской Руси, - от ее 'золотого века' времен Ярослава Мудрого в романе 'Диво' (1968) до кровавого заката в смутную, тяжкую пору татаро-монгольского нашествия в романе 'Первомост' (1972). Драматический накал борьбы за объединение русских земель передает роман 'Смерть в Киеве' (1973), главным героем которого, выразившим 'народное стремление к единству' выведен Юрий Долгорукий. Хронологически, по времени действия, 'Евпраксия' следует за 'Дивом' и предшествует 'Смерти в Киеве'. Как и в каждом романе цикла, сюжетная основа повествования задана здесь историей - доподлинной судьбой внучки Ярослава Мудрого, в малолетстве выданной за саксонского маркграфа, а после его смерти ставшей женой императора Священной Римской империи Генриха IV.
'И вот эта киевская княжна, собственно, еще юная девушка, став женой человека вдвое старше ее, всемогущего императора, повелителя большей части тогдашней Западной Европы, вместо святынь, величия и благородства, к которым она привыкла у своего отца в Киеве, вдруг видит то, от чего содрогается ее молодое сердце. Она видит жестокость, темноту, предрассудки, она узнает, что император принадлежит к тайной секте, устраивает дикие оргии с приближенными, хочет и жену вынудить к участию в своих бесчинствах. Евпраксия пытается образумить императора, облагородить его темную душу - тщетно. Она пытается бунтовать - Генрих засаживает ее в тюрьму. Мужественная женщина бежит из-под стражи, она выступает на соборе, изобличая Генриха перед всем католическим миром, ее слушают четыре тысячи церковных сановников и тридцать тысяч простого люда. Так Европа едва ли не впервые познакомилась с женщиной-политиком, с женщиной-борцом. И эта женщина была русской!'* - рассказывает П. Загребельный о многотрудном жизненном пути Евпраксии в статье 'Попытка автокомментария'. Художественное переосмысление его в романе органично сопряжено с поэтизацией возвышенного и трепетного чувства любви к родной земле, которое неистребимо живет в невыдуманной героине, питает ее жизнестойкость, дает силы выстоять в немыслимо суровых испытаниях, невыразимо жестоких страданиях.
_______________
* Павло З а г р е б е л ь н и й. Неложними устами. Статтi, есе,
портрети. Киiв, 'Радянський письменник', 1981, с. 451 - 452. Здесь и
далее перевод с украинского автора предисловия.
Неотвратимость их уже в начале повествования предрекает скорбное прощание двенадцатилетней - 'аки горлицы на сухом дереве' - Ярославовой внучки с дорогим, 'простым и доверчивым' миром детства, который она утрачивает навсегда: 'чистое дитя должно в угоду и на радость кому-то ехать в дальнюю даль, и жизнь была полна слез и безнадежности'. Когда спустя годы, доведенная до отчаяния, Евпраксия предпримет дерзкий, но безрассудный побег, одна мысль, одно желание будут ее путеводной звездой. 'Жить! В солнце, в травах: в птичьем щебетанье, в лунном сиянии. Жить! Молилась в душе неизвестно кому. Спрячь меня! Не выдай меня! Спаси меня! Отправь домой. Она-то не принадлежала к племени беглецов-скитальцев, странников без конечной цели. Знала, куда хотела бежать. Домой! В родимый край! Идти на восход солнца! И прийти к своему солнцу - великому и прекрасному! А это солнце маленькое, пускай остается здесь. Каждому свое солнце мило. Домой! В Киев! Была младенчески-глупой, неосмотрительной, покинув свою землю. Но незачем и нету времени раскаиваться и сожалеть. Домой! Домой!' И еще позже, когда ничтожный, но мстительный Генрих IV на годы заточит ее, жену, императрицу, в итальянском замке в 'Башню Пьяного Кентавра', Евпраксию спасут дорогие воспоминания - лишь то, что 'в самые трудные и безнадежные минуты жизни умела увидеть величие и красоту мира. Даже в этой страшной башне не сломалась, билась об отчаяние свое, как о жестокосердный камень, а потом вдруг вздыхала в радостной растроганности: как прекрасен мир! Утра, умытые росою, птичьи перелеты, молодые ветры с гор, ветры сухие до звона и ветры влажные, пахнущие диким зверем. Она выучила пути ветров, дала каждому ветру имя, будто ребенку. Ей некого было называть из детей, называла ветры, потому что они для нее - как живые, близкие существа'.
Как историческому романисту П. Загребельному органично присуще обостренное чувство памяти, позволяющее силой творческого воображения воскрешать далекие эпохи, вживаться в них. Конечно же, такое чувство не возникает из ничего, на пустом месте: без знаний нет памяти. Но и вовлечение исторического знания в художественное повествование - не самоцель творчества, не механический, пассивный акт. Создавая роман, писатель не пересказывает историю, а пересоздает ее, не беллетристически обрамляет документальные свидетельства, а заново постигает их сокрытую суть, глубинный социальный и нравственный смысл. Последовательно идя таким путем художественных первооткрытий, П. Загребельный вносит в роман 'Евпраксия' развернутый мотив спора с летописными оценками давних событий. Ведущее направление спора - обосновать современное прочтение древних летописей, предложить объективное переистолкование зафиксированных в них человеческих судеб. Трагедии Евпраксии летописец посвятил всего несколько строк: в одном случае сообщил о том, что великий князь Всеволод Ярославич отправил малолетнюю дочь на чужбину, в другом - назвал 1106 год, когда ей 'выпало преставиться' по возвращении на родину. Все, что происходило между обеими датами и составило содержание романа, домыслено писателем на основании других, нелетописных источников, в частности западноевропейских хроник. Но и они восприняты по преимуществу критически, на что указывает нередкая ирония над верноподданными современниками императора Священной Римской империи, не имевшими охоты отделять историю от легенды, а иной раз сознательно менявшими их местами. 'Выходит, что легенды бывают правдивей истории', - иронически роняет писатель, сопоставляя их свидетельства.
Древними свидетельствами обозначена лишь внешняя канва жизни Евпраксии, сначала перекрещенной 'на латинский лад' в Пракседу, а затем нареченной императрицей Адельгейдой. О том, что стояло за этими превращениями, 'не будет... ничего ни в летописях, ни в хрониках, лишь намеки да невыразительные поминанья'. Мало того: о долгих годах, охватывающих судьбу героини романа, летописцу зачастую вообще нечего было сказать. 'И никаких происшествий. Ничего. Пустые годы... Реки выходили из берегов, солнце нещадно палило, голод стоял на земле, мор налетал, мерли люди, горели села и города, плакали матери над сыновьями - для летописца то были пустые годы, раз не задевало эдакое ни князей с епископами, ни бояр с воеводами'. Но в истории не существует пустых лет, и только при крайнем отвлечении от жизненных драм бывает нечего сказать о стремительно бегущем времени. Годы, которые приближенный к князю летописец не удостоил своим вниманием, для героини романа были исполнены 'нечеловеческих страданий', стоически перенесенными на чужбине. 'Не заметила душевного опустошения, Генриховой преждевременной старости, не подумала, что по самую шею входит в мертвые воды высоких забот государственных, где на чувства людские не остается ни места, ни времени, ни сил'. И если ее чувство к императору Генриху выгорело дотла, не разгоревшись, умерло, не родившись, то в этом, убеждает писатель логикой повествования, нет никакой вины Евпраксии-Пракседы-Адельгейды. Вся она - немой крик боли и укора тем, кто, живя рядом не видел ее 'безнадежного одиночества', отчаяния и ужаса, кому всегда было не до нее. Ведь даже побег из заточения подстроен не ради самой Евпраксии, а потому, что ее покупали 'ценой фальшивой свободы, чтобы потом опозорить, ее позором добить императора перед глазами всей Европы'.
Самый простой, наиболее легкий путь для романиста, размышлял однажды П. Загребельный, - всего лишь добросовестное воспроизведение, немудреная беллетризация исторических сведений. И признавался, что самого его всегда влечет 'путь иной, трудный... путь переосмысления фактов и событий, иногда канонизированных в трудах историков и писателей'. Не потому ли так остросюжетны его романы о Киевской Руси, что в каждом из них он 'пытался воссоздать не только быт, обстановку, политическую и нравственную атмосферу того времени, но и психологию наших предшественников'? 'Я сторонник литературы сюжетной, - подчеркивает П. Загребельный, - ибо сюжет - это не просто занимательность. Сюжет - это характеры людей и композиция, а композиция (особенно в романе) - это, в свою очередь, если хотите, элемент не просто формальный, а мировоззренческий'*. И концептуальный добавим к сказанному писателем.
_______________
* 'Вопросы литературы', 1974, № 1, с. 220
Ведущая идейно-философская, нравственно-
