руки, стоял Бидон. Смотрел он на налетчиков спокойно, даже с легкой, спрашивающей улыбкой, точно ожидая, что они вот-вот его рассмешат.
- Ну, что хорошего скажете? - справился он без особого интереса.
- Гони наличность, - сказал Папава, поигрывая кинжалом, - а то мы тебя уроем!
- Чиво-чиво?! - откликнулся Бидон с очень сложным выражением в голосе: тут звучало и неподдельное удивление, и острастка, и начатки злости, и уверенность в неистребимости своей плоти.
- Я говорю, наличность гони, а то мы тебя уроем...
Бидон ответил:
- Поди умойся.
В воздухе повисло что-то угрожающее, какое-то образовалось ясно ощущаемое опасное электричество, чреватое разрядом немалой убойной силы.
Робинзон сказал:
- А чего ты возмущаешься-то? Чем ты, собственно, недоволен?! Мы что, на честно заработанные гроши покушаемся, что ли? Мы покушаемся на средства, которые ты намыл у трудящегося народа и разных незадачливых простаков!
- А их никто не заставлял отдавать свои честно заработанные гроши, возразил Бидон. - Мы, слава Богу, живем в свободном государстве, хочешь канавы рой, хочешь песни пой, - это теперь свободно.
Ваня Сорокин сказал:
- Ты давай сворачивай эту буржуазную пропаганду! Как писал один француз, свобода в эксплуататорском обществе состоит в том, что миллионер и бездомный вольны ночевать под мостом Пон- неф. А у вас, бандитов глубоко российского происхождения, свобода заключается в том, чтобы ограбить народ, перевести деньги в доллары и эмигрировать в Гондурас.
- Ишь ты, Шопенгауэр какой нашелся! - съязвил Бидон. - Ну ладно, некогда мне тут с вами философствовать, пошли вон!
- А я говорю, - уже закипая, сказал Робинзон Папава, - гони наличность, не то мы тебя уроем!
- А я говорю, поди умойся! - сказал Бидон.
Засим наступило неприятное, даже отчасти мучительное молчание. Налетчики чувствовали себя оскорбленными, и вдвойне оскорбленными потому, что на их стороне была сила оружия, между тем президент акционерного общества 'Капитал' третировал их как мальчишек и позволял себе самый обидный тон. Всем было очевидно, что просто так разойтись нельзя; и хотелось бы разойтись в разные стороны, даже очень хотелось бы, да нельзя.
Ваня Сорокин сказал Бидону:
- Ты это... стань-ка лицом к окну.
Бидон почему-то безропотно сделал то, что от него потребовали, но, правда, умудрился выразить спиной презрение к Ваниному обрезу.
Раздался выстрел. Зазвенели мелко висюльки хрустальной люстры, кабинет наполнился кислым пороховым дымом, а Бидон стал медленно сползать на пол, неловко цепляясь пальцами за стекло.
- Ну, психический... - проговорил он и растянулся под окном, заливаясь темной венозной кровью.
9
Ближе к вечеру того дня Сергей Попов зашел за Мячиковым по пути к дому N_17 по улице Брута, куда он направлялся, чтобы вдругорядь осмотреть говорящую собаку в расчете на добавочный гонорар. Уже третьи сутки стоял морозец, прихвативший непролазную уличную грязь, но зато там и сям образовались ледяные кривоугольники и овалы, так что приятели вынуждены были сразу же взяться под руки и всю дорогу до улицы Брута предупредительно поддерживали друг друга.
- В том-то все и дело, - говорил Мячиков, - что русский человек ведет себя, как дитя малое, если отнять у него символ веры и, так сказать, бросить на волю волн.
Попов нехотя возражал:
- Так это любой человек начнет безобразничать, если освободить его от моральных установлений, будь он хоть американец, хоть папуас.
- Не скажи... У американцев есть две непоколебимые святыни: семья и деньги; у папуасов - культ предков, родство с природой; и никакое 'триумфальное шествие советской власти' от этих моральных установлений их не освободит. А у русского что есть? да практически ничего!.. В самые ударные сроки отбрехались от греко-российского православия, которое исповедовали тысячу лет, Третий Рим император Петр Великий снес в самом начале своего царствования, еще последние московские римляне в школу не пошли, со святой Русью большевики покончили в две недели, только одну ночь и одно утро нужно было в воздух пострелять, чтобы социалистическому способу производства пришел конец. Что же остается? родство с природой? Вроде бы не похоже, потому что русский человек любит реки поворачивать вспять. Культ предков? Поглядите на наши кладбища - это срам. Деньги? Да он лучше весь свой век на печке бесплатно пролежит и будет питаться картофельной шелухой! Семья? Уж какая тут семья, если ему регулярно не на что похмелиться...
- Я что-то не пойму, - как бы с подвохом завел Попов, - вот ты, Аркадий, говоришь, что самозабвенно Россию любишь, а сам всю дорогу костишь ее почем зря. Как выражается наша сумасшедшая старушка, 'это же парадокс'...
- Видишь ли, Сережа, я, наверное, другую Россию люблю, не эту. В моей России живет Александр Блок, повсюду светятся женские лица какой-то глубинной, поразительной красоты, носится со своей идеей воскрешения всех умерших Николай Федоров, люди, утонченные до полной беззащитности перед жизнью, ночи напролет говорят о просодии и цезуре. А в другой России бесчинствует спившееся пастушество, никто не знает, что хорошо, что плохо, торчат, словно колонии больших и малых поганок, деревни и города, все покупается и все продается за литр водки. Таким образом, в одной России мы живем, как декабристы в Бурятии, а другую носим в себе, как сердце. Пускай первая будет - Россия-А, а вторая - Россия-Б.
- Вот что я тебе скажу: ты не Россию любишь, а какую-то формулу, выведенную из книжек, хотя бы потому, что Россию как таковую любить нельзя. И в части разделения ее на два самостоятельных княжества ты не прав, - просто русская жизнь слишком богата и многогранна, до того, то есть, богата и многогранна, что она не укладывается в эту... как ее, что-то вроде чертежа?
- В схему.
- Ну да, не укладывается в схему. Потому что в русской жизни всему найдется место - и подвигу, и вымогательству, и праведникам, и жулью.
Мячиков согласился:
- Это, конечно, так. Но, положим, лицо Германии все-таки составляет определенный человеческий тип, собирательный, что называется, образ немца. Предположительно, это будет холодный мыслитель и в то же время практик, хотя практик чувствительный и по обстоятельствам добродушный. Предположительно, это будет симбиоз Мартина Лютера, Отто фон Бисмарка и 'Страданий молодого Вертера' с добавлением стальной крошки. А кто составляет лицо России? По идее - помесь Николая Федорова с математиком Лобачевским, плюс, Акакий Акакиевич от первой страницы до последней с добавлением порции кислых щей. Но ведь как бородавка под глазом, как третье ухо на макушке, в этот собирательный портрет затешется Стенька Разин, тоже очень российский тип, жулик Отрепьев, палач Шешковский, верноподданнейший хулитель Карамзин, мрачные народолюбцы из 'Черного передела', юродивый Иван Яковлевич, у которого причащались московские аристократки, эсер Азеф, даром что был еврей, пламенный циник Ульянов-Ленин - и в результате получится, что лица у народа нет, а есть что-то грузно-бесформенное, желеобразное, готовое податься в любую сторону от малейшего ветерка, поползновения, перекоса...
Где-то неподалеку выпалили из охотничьего ружья: пуф-ф - грянул нестрашный выстрел, ах-ах-ах - разлетелось эхо, путаясь меж домов.
Уже наступили сумерки. Приветным светом загорелись редкие магазины, стылый ветер, какого никогда не бывает днем, мерно раскачивал провода, в скверике напротив кафе 'Полет' что-то пела под гитару компания молодежи, прохожие сосредоточенно, даже самоуглубленно, противоборствовали гололеду, на трамвайной остановке дрались две молодые женщины: одна из них, что потолще, орудовала авоськой, из которой при каждом взмахе высыпалась толика огурцов, другая же, что потоньше, вцепилась противнице в волосы и примерно через каждые пятнадцать секунд наносила ей удар головой в лицо; в воздухе почему-то пахло копченой сельдью.
- Интересно, чего они не поделили?.. - указав рукой в сторону схватки, спросил Попов.
