* В е р е т ь я - возвышенность.
- И в простых санях я бы, придись, не рискнул с нее скатиться.
- Да-а! Соцедова безо всякой Северги в любой жизненный провал угодить - раз плюнуть.
В наступившую осеннюю непогодь заждавшиеся пацанята взялись сообщать друг дружке с крыльца на крыльцо:
- Бабка Луша сёдни обещалась, что по этой слякоти снега лягут.
- Глядеть пойдешь?
- Дурак я ли чо ли - не пойти.
Но не довелось, не выпало ни с дождем, ни со снегом на деревню Большие Кулики долгожданного восторга. Все, что мог, отдал Серебруха своим саням. Носовину гордую приладил в виде Индрик-зверя. По первому снегу, один, ночью, доставил крылатки на веретью, чтобы светлым утром раскинуть крылья над речной поймою - ежели не подведет ветер.
Ветер санника не подвел, да самолетки за ночь ровно припаялись до земли. А у Индрик-зверя на морде ехидная улыбка откуда-то взялась.
Хотел Егор спалить крылатки - мужики отстояли:
- Тебе от бога и нам немного... Ребятишки увидят, что ты красоту гробишь, подумают - и нам можно.
Так и осталась Серебрухина мечта стоять на веретье прекрасным чучелом.
На том Егор и забедовал - в думу кинулся. Все реже стал бывать в настоящих днях. Все чаще стал искать себя либо в ясном былом, либо в темном будущем.
И стал, как говорят, наш Клим - ни лапоть, ни пим; и сделался Клим хоть собакам кинь...
Ну а те, которые изводились частушками, принялись нашептывать Серебрухе:
- Эта безъязыковая ведьма со своей матерью загубила твою работу. Они и тебя самого на нет изведут.
Набрал Егор того шепоту полную голову и далось ему, что сам он к такому выводу пришел. Как-то на масляной выпил, перевалился хмельной головой через огородник прясла и давай шуметь:
- Ведьма! Перепой свою поганую песню. Не то я тебя самуё перепою...
Да. Язык - не камень. Он размашисто бьет - не отсторонишься...
* * *
Взговорилася
Яга Змиевна,
на Югону-свет
зря соколицей:
- Я, владычица
земли Адома,
из воды могу
высекать огонь,
из огня того
своей волею
сотворить и смерть,
и дыхание...
* * *
С того дня все чаще стал переваливаться Егор через прясла хмельной головой, все чаще грозиться:
- Перепой песню!..
Кроме хулы-обиды, Яся принимала на душу еще и ту боль, которая скатывала Серебруху под гору жизни. И оттого еще лихорадило ее, что торопилась она прикинуть, как бы половчее опередить ей Егора, чтобы принять на себя окончательный его удар.
Давно бросила она разводить напевы. А ежели когда и подавала голос, тоска в нем была столь безысходной, что скотина и та впадала в беспокойство - вроде как надвигалось на небо полное затмение.
Один раз перетерпела деревня это затмение, другой раз переморщилась, а уж в третий раз - на месте Ясиного двора только чудом пустырь не случился.
Так и скончались Пичугины песни.
А тут как-то вышла она на крылечко - глянуть, не Егор ли спьяну кличет ее? Голос послышался. Вышла, а никого нету. Зима, над которой собирался Серебруха птицею взлететь, давно минула. На дворе лето красное, заря вечерняя; комар-толкунец хоровод затеял - так и норовит всем игрищем в глаза кинуться.
Стоит Пичуга, отмахивается от комара и примечает краем глаза: тень ее, что маковицей перекинулась через огородние прясла, голову подняла. Помедлила тень и вспорхнула на жердочку черной совою.
Повела Яся головой - тень как тень, лежит как лежала. Что за насыл!
Не хватало еще свихнуться.
Приотвернулась Пичуга - сама косится в сторону прясел. Опять вспорхнула тень совою, на колышек уселась и давай крылом звать: иди, дескать, девка, сюда - дело есть.
Ясе дурно сделалось: осела она на ступеньку. А сова манит. Насилилась девка, поднялась, не чуя ног, пошла на зов. Перьястая же махнула крыльями и... понесло ее в сторону реки. Сама оглядывается: не отставай, дескать.
Идет Яся, и такое у нее понятие о себе, точно успела она когда-то очутиться на том свете и нет нужды бояться, поскольку два раза никому еще помирать не доводилось.
Вот и ладно.
Совушка за реку и Яся за реку, черная в тайгу и Пичуга следом, та до шимарковой слоти и эту подгонять не надо.
Вот она и мочащина. А час поздний. Туман. Сова в туман и Яся вкруг болота не кинулась. Сошла, ровно сплыла с крутого берега. Только дивится тому, что ноги ее босые не топнут в трясине и даже охлады не чуют, вроде под нею стелется прослойка восходящего тепла. Вот он и плавник. Черная сова лупает с него глазищами, сама чего-то скубит.
Прислушалась Яся.
- Алатыр-рь, алатыр-рь, - повторяет, как спрашивает: знаешь ли ты, мол, о чем я речь веду?
Ну, а чего такого особенного могла знать Пичуга о том камне? Только и слыхала, как большекуликинские рукодельницы пели на девишниках:
Как на море-океяне
да на острове Буяне
Алатырь-камень полег...
Те слова и постаралась Пичуга оживить в уме. Перьястая ж наклонила голову так, словно прислушалась к Ясиному нутру.
'Нешто ей дано понимать, о чем я мыслю?' - подивилась Пичуга и давай знакомую песню дальше в себе вести:
Как летел Алатырь
море дыбилось,
как упал Алатырь
земля хрястнула...
Вовсе затаилась совушка. И тогда Яся попробовала взять представляемое голосом.
Вот она всею грудью выдохнула отдаленную, но оттого не менее страшную боль пораненной Земли. Совушка заклекала ответно, вроде чем горячим облили ей сердце, распахнула крылья и услыхала Яся человечьи слова, которые стали вещать о том, чего на девишниках она и слыхом не слыхала:
Во лесах-долах,
повалился зверь,
уравнялся пад
со вершиною,
из семи глубин
поднялась вода,
с семирядного
неба хлынула...
Трудно сказать, ведал ли в то время народ о Всемирном потопе? воспринимал ли его как наказанье господне? Может, и ведал. Но Пичуга не стала оспаривать черную. А попыталась она домыслить совушкину вероятность. Ведь жизнь наша такова, что в ней кто ложью прав, а кто правдой
