на батарею. Я рад. Я так счастлив, когда в одиночестве. Этим утром Эду разбудил меня просто потому, что хотел поболтать, а я был таким уставшим. Вечером парии подсаживаются, чтобы рассказать о своих проблемах. Иногда мне тактично приходится избавляться от них. У меня так много дел, а когда работы немного, иногда хочется почитать книгу. Нельзя же все время отдавать разговорам. Я хочу самому себе сделать бутерброд из хлеба с маргарином и поразмышлять. Большинство людей, кажется, не разделяют со мной эту потребность побыть одному, но одиночество никогда не было мне в тягость.
В любом случае я фактически не бываю одинок. Есть печка, которая поет на свой лад. А наверху среди досок живет мышь. Они - мои друзья, с которыми я разговариваю.
Сегодня закончено возведение нового блиндажа передового наблюдательного поста, уже готового к заселению, что, вероятно, подтверждает новость о неизбежном продвижении, с которой прибыла смена, доставившая последний груз досок для второго настила крыши.
Мы умудрились мирно провести последние три дня. Ничего особенного не происходило. Пожалуй, мы даже и запаха пороха не ощущали. Как бы то ни было, наша траншея глубока. Что касается типов, подползающих ночью с автоматами, и горизонтального пулеметного огня, то это все - 'комариные укусы'. Мы к ним привыкли и почти не слышим. Легкая противотанковая пушка русских разбила вдребезги одну из наших пулеметных огневых позиций, и траншею обдало землей, выбитой из бруствера. Но, поскольку сам пулемет находится там только ночью, мы посмеялись. Жаль, что я был в соседнем секторе, пристреливая цель по дальности, а то бы я ему показал, этому маленькому выскочке. Однако на следующий день я открыл по ней интенсивный огонь, и она замолкла. Тут не требовалось большого артиллерийского искусства; мы находились на расстоянии всего в четыреста метров друг от друга. Но это был впечатляющий момент, потому что русские видели меня, и я доставил им много хлопот. К счастью, мне уже была отдана команда для стрельбы, и в оставшуюся часть дня они уже больше не обнаруживали никаких признаков своего присутствия.
Попасть в эти противотанковые пушки трудно. Они все время меняют позицию. Выдвигаются вперед, производят несколько выстрелов и исчезают, прежде чем успеваешь опомниться. Если не находишься на месте, получив команду открыть огонь, то не успеешь поразить их.
Я шагаю вдоль линии полевых укреплений в приятной компании наших бородатых бойцов. У некоторых и в самом деле отросли бороды, длинные бороды, которые сделают честь и подводнику. Они неугомонны. 'Вы только посмотрите, кто тут, наш артиллерийский рекогносцировщик. Иди сюда, мой мальчик, я тебе покажу кое-что. Это то место, где тебе предстоит подавить огневую точку, как раз вон там. А в следующий раз, парень, если не факт, что тебе придется произвести туда для меня двадцать выстрелов, я приду и сам растоплю печку, чтобы обогреть твою землянку'. - 'Давай, давай немного прищемим хвост старому ивану; у меня есть снайперская винтовка...' Мы залегли бок о бок, один с биноклем, другой глядя в оптический прицел...
Рано утром я шел по траншее и наткнулся на часового - маленького человека с круглым лицом под стальной каской. Он стоял там один, съежившись от холода, переминаясь с ноги на ногу. Какой-то человек выскочил из блиндажа, высокий, худощавый парень с рыжей бородой. Они дружелюбно поприветствовали друг друга.
'Не осталось сигаретки, старина?' - спросил низкорослый. 'Конечно, найдется, - сказал долговязый улыбаясь. - Подожди, секунду, я принесу'.
'Знаешь, - сказал часовой, когда тот удалился (и чувствовалось, что ему с самого начала хотелось сказать это), - мы большие друзья, нас водой не разольешь'. Его круглое лицо светилось, и он был счастлив, что я стою здесь, чтобы порадоваться этому великому и прекрасному человеческому чувству. Высокий вернулся, и оба они прислонились к стенке траншеи, затягиваясь поочередно сигаретой. 'Смотри-ка, - подумал я, - в этом уже нет ничего необычного, что один человек идет в огонь ради другого, это так просто и само собой разумеется'.
Обратно я ехал в полной темноте. Дождь хлестал в лицо. Когда мы не были уверены, по той ли дороге едем, лошади находили дорогу сами. Я нашел свою одинокую землянку, в которой обнаружил почту и штабель дров, оставленные товарищем.
Последний вечер в блиндаже на старой артиллерийской огневой позиции. Мои товарищи читают, я пишу. Жаркая печка накалилась докрасна. Есть запас шнапса; в котелке - вода из ближайшей лужи, мы хотим сделать грог. Мне нужно только слегка нагнуться, чтобы взять лежащие между ног поленья. Все под рукой, не нужно вставать с места. Мышь подняла возню среди досок, грызет их, и вниз летят опилки. Иногда я беру щепку и тычу ею в дыры, тогда на некоторое время становится тихо. Это почти единственное, что нарушает наш покой.
Ничто уже больше не взбудоражит нас. Я говорю это не для бравады, а рассуждая спокойно и здраво, с некой индифферентностью.
Будь что будет - вряд ли это превзойдет то, что мы уже пережили. Когда я думаю об этом, мне почти хочется сказать - враг уже больше не способен предпринять такие штурмы. То, что доставляло нам беспокойство прошлой зимой, было не русской пехотой, а специальными сибирскими отрядами. Теперь мы на основании приобретенного здесь опыта можем сказать: таких отрядов у противника уже больше нет. Каждый штурм ему приходится предварять интенсивной артиллерийской подготовкой и широко использовать бронетехнику, если хочет иметь шанс на успех. Даже при этом его пехоте не удается продвигаться вперед. А то, чего он не смог достичь до сих пор, не достигнет и в наступающую зиму. Вероятно, он может прорваться тут и там, но не сможет закрепить успех. Для нас это только дело терпения, стойкости и упорства - ни одно из этих качеств не является ни выдающимся, ни таким, о котором можно много шуметь, но каждое из них требует от человека в конечном счете больше, чем требует любая атака.
Атака вдохновляет, она порождает отчаянного бойца. Оборона не столь прославлена, но делает вас стойким. Труднее лежать под огнем, ожидая атаки, чем прорываться через огненную завесу и выбивать противника. Атакующий опьянен возбуждением, он не чувствует опасности. Именно он определяет ход действий. Обороняющемуся приходится ждать, он не знает, с чем ему придется столкнуться. Его сопротивление может быть ожесточенным, но в нем нет энтузиазма.
Весь день идет дождь. Шел дождь, когда нас свистком подняли из постелей в четыре часа утра. Шел дождь, когда орудия были сняты с передка. И когда мы последовали за отделением артиллерийского расчета и командой сигнальщиков. Мы обогнали батарею и вышли вперед, чтобы занять новую позицию.
Сейчас 20.00. Орудия еще не прибыли, но Дождь продолжается. Я стоял на заднем сиденье передвижной радиостанции, держа больную ногу на весу и глядя на своих товарищей, намокшая одежда которых плотно прилипла к телу. Дождь со снегом били в лицо, и ледяной ветер задувал в их мокрые плащ- палатки. Возницы сидели на высоких сиденьях своих повозок с окоченевшими руками и недовольными лицами; их головы клонились набок. Так они ехали по ужасной грязи, пробиваясь со своими повозками через воду и болото, проваливаясь словно неуклюжие, тяжело груженные суда, трясясь и качаясь на рытвинах и ямах 'автострады'. Поверхность досок иногда показывалась из глубины грязи, а дренажные канавы были переполнены.
В самых худших местах лежащего в низине болота сверху был положен второй слой фашин, как пластырь. Несмотря на крепления, он был такой упругий и полон выпуклостей, что душа вырывалась из тела, и все время приходилось прилагать усилия, чтобы не вывалиться за борт. Вот что такое 'автострада', прямая, с четкими краями дорога, плод тяжелого и немалого труда, в отличие от других дорог, которые подобны стремительным потокам. Но иногда даже 'автострада' выходит из своих границ. Это происходит на спусках, где повозки отклоняются в стороны и возницам приходится проверять, попадут ли они на безопасное место без повреждений.
На таком уклоне легкая гаубица приблизилась к нам сзади на крутом повороте. Она нагнала нас в самом низу, у длинной полосы воды, которую нужно было преодолевать на скорости. Это было зрелище мобилизации сил, когда три человека и шесть лошадей преодолевали препятствие. Я видел ведущего всадника в седле, на крестьянском лице этого парнишки поймал такое же выражение, какое бывает, когда упряжка преодолевает поле. Была та же любовь, то же спокойное терпение, с которым поколения крестьян прокладывали борозду в снег и дождь, при солнце и ветре - прямо, дисциплинированно, неуклонно. Он говорил тем же языком, каким его предки говорили со своими домашними животными, он упирался в поясницу теми же крестьянскими кулаками и демонстрировал ту же невозмутимость, терпя голод и жажду и всяческие невзгоды. Только это - другой плуг и другие семена, которые эти молодые крестьяне в стальных
