камнях - труп молодого волка. Еще скачок - и он взлетел на свою площадку.
...Долгий жалобный вой заставил все живое смолкнуть и прислушаться. Высокий, гневный и трагический вопль повторился. Дрогнули тонкие ноги серн, и они испуганно прижались к земле. Морозным ознобом тронуло спину оленя в лесу, он замер, выставив уши. Все стихло в распадке, а высокий, душераздирающий вой повторялся еще и еще, он летел над горами к небу, и все цепенело от сигнала чужого горя. Кажется, остановилось на мгновение солнце, удивленное плачем бедной души, и растерянно закружились на месте пышные облака, упал ветер и перестал шептаться зеленый лес. Кому-то больно. Очень больно.
Люди мало и неохотно изучают психику животных, особенно диких животных, их почти полное неведение в этой области легко объяснить: человечество в подавляющем большинстве своем ценит науки, от которых обществу есть прямая и немедленная польза. А что толку от познания психологии животного?.. И если кто-нибудь вдруг сталкивается со странностью в поведении дикого или домашнего зверя - будь это лошадь или дельфин, крыса или благородный олень, - минутное замешательство легко снимается обычной ссылкой на инстинкт. Он все будто бы объясняет. Все, за исключением самого этого слова. А что такое инстинкт? Кто его формирует, создает запас информации? И чем все-таки мотивировать поведение животного, если в этом поведении вдруг отчетливо зазвучит нота разумного или расчетливого, жестокого или доброго, изобретательного или самоотверженного?..
Ничего мы не знаем.
- Что-то случилось, - встревоженно произнес Молчанов и прислушался. Это Самур воет.
Когда они перешли через кладку, лесник быстро ощупал взглядом берег ручья, его цепкий взор тотчас же заметил площадку, и в следующий момент они уже стояли возле корней клена и смотрели на растерзанную волчицу и ее бедных волчат.
- Это более чем странно, Егор Иванович, - сказал Котенко и нервно передернул плечами. - Волки - на волчицу?.. Разве так бывает?
Молчанов задумчиво сказал:
- Видно, степная стая отомстила ей. За измену законам стаи. За привязанность к собаке. За ненавистный запах собаки.
- А где же в таком случае Самур?
- Я знаю Самура. Теперь он бежит за убийцами. Пойдем и мы, может быть, выручим овчара. Он в опасности. Один против стаи.
Голос лесника дрожал. Он был возбужден и в то же время печален. Егор Иванович сильно жалел осиротевшего Самура, несчастную волчицу, ее малышей. В то же время боялся за Шестипалого, который нерасчетливо бросился за стаей.
Ростислав Андреевич наскоро сфотографировал поле боя, они вышли на тропу и, молчаливые, подавленные, тронулись по следу волков и овчара, размышляя над странными, неисповедимыми законами леса.
А впереди них всего за два или три километра мчался вдоль ручья дрожащий от гнева Самур. Он догонял стаю.
Что происходило в потрясенном сердце овчара, сразу потерявшего семью, а с ней счастье и будущее - никто разгадать не мог. Он излил свою отчаянную тоску в пятиминутном душераздирающем плаче над трупами волчицы и детей, а затем все чувства, доступные зверю, разом уступили место одному - более понятному в среде разумных существ, чем у зверей. Это было желание мести, немедленного наказания виновных, которых он знал так же хорошо, как и они его. Он не мог жить на земле, пока живы убийцы. Слово 'ненависть' лишь слабо и приблизительно объясняло состояние, в котором пребывал сейчас Самур. Уже ни на что не обращал он внимания. Пусть будет десять врагов, сто, тысяча все равно он бросится в бой, чтобы рвать ненавистные тела их до тех пор, пока в мышцах его остается хоть капля силы, а зубы способны сжиматься. Его собственная жизнь в расчет не принималась, он пренебрегал ею. Зачем ему жизнь после всего, что случилось?
В состоянии глубочайшего потрясения Самур был в десять раз сильней, чем в обычной обстановке. Его тренированное тело сделалось железным, а ловкость и сила - безграничными. Он не знал этого, он просто жаждал боя, хотел видеть серых убийц только мертвыми.
Расстояние между ним и стаей быстро сокращалось.
Вожак вел четверку волков сперва по тропе, а потом резко повернул влево и стал взбираться на высоту сквозь дубовый лес, через редкий пихтарник, нацеливаясь подняться за ручьем Желобным к большому плоскогорью.
Крутой подъем с разломами, камнепадом и отвесными обрывами стая одолела не отдыхая. Лишь когда закончился пихтарник и перед волками открылось заваленное камнями плоскогорье с травой и мелким березняком, вожак позволил себе лечь, и вся стая послушно легла около него. Они ушли далеко от места расправы и, как полагал Прилизанный, были теперь вне опасности.
Молчаливый и неотвратимый, подобный смерти, Самур настигал стаю. Он мчался по теплому, живому следу. На его счастье, горы нежились в безветрии, и волки не учуяли овчара, пока не услышали подозрительный шорох над своими головами. Он подкрался вплотную. Все дальнейшее произошло с такой молниеносной быстротой, что картину битвы оказалось невозможным разложить на отдельные моменты, она отчетливо представала лишь в целом.
Шестипалый не отдышался от долгого бега, но опыт бойца подсказал ему, что и волки находятся не в лучшем положении; более того, они легли, расслабив мышцы, и, чтобы обрести необходимую подвижность и силу, им требовалось несколько секунд, тогда как за эти секунды разъяренный и быстрый Самур мог сделать очень многое.
Он прыгнул на вожака сверху, с двухметровой скалы. Вряд ли Прилизанный даже видел, как мелькнула бело-черная смерть, потому что момент соприкосновения тел и глубокого, сильного рывка за самое уязвимое место - за горло, совпадал по времени или, точнее, разнился на одно мгновение. Вожак еще нашел в себе силы вскочить, но тут же рухнул, заливая камни собственной кровью. Конец.
Стая оцепенела. Еще секунда - и на Самура бросились все четверо. Но без вожака, уступая поодиночке в силе и ловкости нападающему, которого вид убийц привел в состояние неукротимого бешенства, все они походили на щенков перед матерым псом. Самур отшвыривал их с разорванными спинами и вывернутыми лапами, тогда как его собственная густейшая шерсть хорошо отражала резкие боковые укусы; он не позволил опрокинуть себя, стоял, широко расставив лапы, а волки, наскакивая, сами то и дело падали, и каждое неловкое падение заканчивалось коротким ударом оскаленной кинжальной пасти овчара.
Прилизанный уже не видел и не слышал битвы. Он не дышал. Еще один волк отполз в сторону и, мучительно таращась, в последний раз оглядывал белые облака на высоком голубом небе: глаза его стекленели. Трое оставшихся свились с Самуром в один рычащий клубок. Вот, отброшенный в сторону, жалобно и коротко взвыл смертельно раненный волк, он пытался встать, но только волочил себя, а двое других, поняв безнадежность борьбы, вырвались из клубка и понеслись прочь. Это и предрешило их судьбу. Первого, поджимавшего лапу, Самур настиг через десяток метров - волк не сопротивлялся, лишь клацнул впустую зубами и пал, сраженный. Второй пробежал сотню или две сотни метров, был настигнут и свален ударом тяжелого тела, и от этого удара ему уже не суждено было подняться.
Над плоскогорьем закружились вороны.
Все кончилось.
6
За пять или семь минут стая перестала существовать.
На каменистом краю поднятого в небо плоскогорья валялись пять хищников.
Самур почувствовал страшную слабость. Не было сил, он потерял много крови. Подкосились ноги, и овчар упал. Откинув голову и лапы, он лежал неподвижно, мелко дышал и смотрел в небо широко открытыми глазами, в которых стыла скорбь. Солнце жгло его впалые бока. Дымилась взмокшая, окровавленная шерсть.
Месть свершилась. Но она ведь не вернет ему потерянное.
Отдохнув, овчар поднялся, деловито обошел и обнюхал поверженных врагов. Все время в груди его клокотало. Он схватил мертвого Прилизанного за бок и протащил метра три, а потом стал на него передними лапами и долго стоял так, рыча и ожидая, не проснется ли в огромном волке угаснувшая жизнь.
Солнце клонилось к западу. Со снежников прилетела струя холодного воздуха, и это напоминание о близком закате и об одинокой ночи заставило Шестипалого сорваться с места и отправиться туда, где лежала Монашка.
