на пределе. Уменьшаю режим работы мотора, подворачиваю ближе к дороге. А из патрубков бьют темно- красные языки пламени, вот-вот заклинит мотор. Внизу, как глубокие шрамы, извилистые траншеи, ячейки окопов. Перевалить бы через них да выбрать место поровнее. Самолет идет, почти касаясь выпущенными колесами брустверов. Траншеи кончились, сажусь на шасси. И все же в конце пробега правое колесо зарывается в глубокую щель. Выскочил из кабины, осмотрелся. Чья территория своя или чужая? Вижу, как наши 'илы' по одному, кто выше, кто ниже, уходят домой. А командир их остался на земле. Дал команду действовать самостоятельно, а собрать группу некому, в спешке перед вылетом даже заместителя не назначил. Передо мной, распластав правое крыло и чуть приподняв левое, лежит мой крылатый боевой друг. Он похож на подбитую птицу, воткнувшую в землю железный клюв трехлопастного винта. До слез стало обидно - снова не повезло, снова подбит...
Стараюсь сам себя утешить: во-первых, ты славно- поработал над целью, во-вторых, могло быть хуже, особенно при выводе из пикирования. Значит, еще повоюем! Севернее, на высотке, примерно в километре от самолета, появилось две фигуры. Свои или чужие? Надо ко всему быть готовым. Проверил пистолет, обоймы. Залез в кабину, снял часы, забрал парашют и отошел к ближнему окопу. Внезапно вспомнил: а бортпаек? Снова полез в кабину, досадуя на несобранность. Что же делать? Ждать подхода неизвестных? Или идти к ним навстречу? Выбрал среднее пошел по касательной, в сторону дороги. Быстро приближались сумерки, скоро степь окутает темнота. Буду держать курс на юго-восток.
Пройдя метров пятьсот, услышал голоса идущих мне наперерез.
- Эй, летчик, подожди! Значит, свои!
Теперь уже различаю шинели, шапки-ушанки, автоматы на груди. Один из них, лет тридцати, подойдя ближе, сообщил:
- Видели мы вашу работу. Молодцы, хорошего фрицам чёсу дали! Расколошматили в пух и прах...
Второй, помоложе, возбужденно заговорил:
- Это вы на зенитку навалились? Ну, думаем, хана, врежется 'горбатый' в землю! Потом видим: вынырнул из-за высотки, как из-под земли. Мы всей ротой следили за вами до самой посадки.
Это оказались автоматчики, оседлавшие дорогу на Сянцик. Командир роты послал их узнать, что с летчиком, и оказать помощь.
- Мне бы в полк добраться, в Астрахань, - поделился заботой.
- Это проще пареной репы, - успокоил тот, что постарше. - Здесь часто ходят машины. Остановим...
Уже стемнело, когда послышался шум мотора. Шла легковушка. Ее водитель не захотел останавливаться. Но автоматчики оказались молодцами. Их не смутили даже начальственные угрозы из машины.
- У нас приказ - доставить подбитого летчика-штурмовика до Красного Худука, - объяснил тот, который был постарше.
- Тогда другое дело, - послышалось ворчливое согласие. - А то степь да степь кругом...
На второй день на попутных машинах я прибыл в полк. Горечь пережитого сразу смягчилась, лишь только увидел радостные лица друзей, бегущих навстречу. Великое дело - фронтовая семья! Сколько неподдельной искренности, задушевной радости в их взглядах, в дружеских похлопываниях по плечу, в пожатии рук, в оживленных возгласах: 'Жив, Пальмов!' - 'Целый, без царапин!'
В полку я не стал рассказывать о пережитом. Летчиков, которые в каждом полете рискуют жизнью, не удивишь сообщением о том, что в поединке с зениткой был на волоске от гибели. Техникам и механикам такой рассказ мог бы показаться бравадой: вот, мол, как трудно нам, летчикам! А для командира полка главное, что ты жив и снова сможешь идти на задание. На фронте даже самое глубокое потрясение не может длиться долго. Ведь каждый новый день несет новые события, волнующие и ранящие, тревожные и впечатляющие.
Потом фронтовые будни совсем заслонили пережитое, отодвинули его, заполнив сердце и сознание новыми заботами. Вскоре мы получили приказ перебазироваться поближе к наступающим войскам. Аэродром Утта, который в августе использовался нами для подскока, в конце декабря стал базой двух штурмовых полков и одного истребительного. Правда, у истребителей, прибывших из-под Сталинграда, было всего несколько самолетов ЛаГГ-3. В первый же день после перебазирования пара 'илов' из соседнего полка ушла на разведку вражеского аэродрома под Элистой. Кроме этой пары в тот день в воздух никто не поднимался, поэтому ее вылет был всеми замечен. Говорят, что у тех, кто остается на аэродроме, в таких случаях включаются незримые часы. Пока летчик подходит к цели и выполняет задание, у тех, кто ждет его на земле, время идет ровно. Потом начинается томительное ожидание возвращения, минуты становятся долгими, словно растягиваются, все с нетерпением следят за горизонтом. Так было и на этот раз. Прошли все положенные сроки (они определяются, прежде всего, расходом горючего), а пары 'илов' все нет. Десятки глаз с беспокойством шарили по небосводу. И вдруг стоявший на плоскости 'ила' механик закричал, показывая рукой:
- Смотрите, падает!
К аэродрому на высоте 40 - 50 метров шел самолет. Но шел как-то странно, словно лодка в бушующем море: то его выносило на гребень волны, то он нырял в пучину. 'Ил' задирал нос и лез вверх, потом падал камнем, снова чудом выравнивался, начинал карабкаться на невидимую волну. Аэродром замер. Затаив дыхание, все наблюдали за раненым штурмовиком, из последних сил державшимся в воздухе.
Самолет подошел к границе аэродрома, не выпустив шасси и закрылки. Мотор, стрельнув из патрубков пламенем, затих. Угрожающе приближалась земля, угол планирования быстро уменьшался. У посадочного знака 'ил' чиркнул лопастью о землю, плюхнулся на нее и, задрав хвост, начал пахать винтом, двигаясь вперед. Хвост резко занесло, потом он ударился хвостовым колесом о землю, что-то треснуло...
И наступила тишина. В сторону старта уже неслись санитарная и пожарная машины. На подножке 'санитарки' виднелась крупная фигура комдива. Он ждал разведдонесения, но с задания возвратился лишь один летчик. Жив ли еще? Были случаи, когда тяжело раненный летчик последними усилиями воли совершал посадку и тут же умирал. Медленно оседала пыль. В кабине с отброшенным фонарем сидел, откинувшись на спинку и запрокинув голову, лейтенант Захар Хиталишвили. Лицо залито кровью, глаза закрыты. Когда летчика освободили от лямок парашюта, он открыл глаза, прошептал: 'Я ничего не вижу...'. Как же он вел самолет, совершал посадку?
Кто не знал еще по астраханскому аэродрому Захара Хиталишвили? Это был высокий и худой юноша, с гибкой, как у девушки, талией. На лице всегда мягкая улыбка. Говорил он с сильным грузинским акцентом. В полку его звали просто Хитали. О храбрости и мастерстве летчика ходили легенды. Рассказывали, как он винтом штурмовика рубил головы фашистов, как сброшенная им бомба попала прямо в люк вражеского танка и там взорвалась, как он на бреющем выскочил на штаб фашистов и поджег его эрэсами. А на земле Захар был застенчивым и нежным. Возвратившись в полк, он как ни в чем не бывало расхаживал по аэродрому с летчиками-однополчанами, широко улыбался и говорил собеседнику: 'Слушай, кацо!', ласково глядя на него огромными и удивительно выразительными глазами. Только сейчас белки их залиты кровью: в том полете полопались мельчайшие кровеносные сосуды. Врачи еще долго не разрешали ему летать. Летчик ругался, смешно выговаривая слова:
- Пачему нэлза? Нэбо - вижу, друзэй - вижу, тэ-бя, доктор, - вижу. Нэмца тоже увижу.
Но врачи были неумолимы, командиры тоже. Тогда Захар пошел к своему земляку, врачу нашего полка Карлу Миколаишвили. Он заклинал его кавказскими горами и грузинскими богами помочь быстрее сесть в самолет. Наш милейший 'доктор Карло' возражал Захару по-грузински, очевидно, убеждал подождать, чтобы летчик не ослеп. Это выводило Захара из себя, он размахивал руками и запальчиво кричал:
- А ишо сын гор! Ишак ты, доктор!
Лишь только глаза поправились, как Захар снова пошел в бой. Заканчивался декабрь, а с ним и тревожный 1942-й. Занятые своими повседневными фронтовыми заботами мы непрестанно следили, как там у наших соседей справа, в 51-й армии. 24 декабря пришла радостная весть наши войска прорвали оборону врага и начали развивать наступление в направлении Котельниковского. Надо полагать, наши братья-штурмовики внесли свой вклад в борьбу с вражескими танками, которые рвались к Сталинграду. К сожалению, этот район пока для нас недосягаем.
В последние дни 1942 года шестерка нашей эскадрильи получила задачу нанести удар по вражеским войскам, отступавшим в сторону Элисты. Под нами вьется чуть заснеженная степная дорога на Яшкуль. По ней движутся войска. Судя по карте, наши. Приветливо покачиваем крыльями, идем дальше. Дорога почти пустая. Но перед населенным пунктом Улан-Эрге виднеется колонна автомашин и мотоциклов, они спешат. Ясно - гитлеровцы. С ходу атакуем голову колонны, затем делаем второй заход по хвосту. Движение застопорилось, теперь врагу не уйти от возмездия. Делаем еще один, третий заход. Сопротивление слабое, противник пытается пугнуть нас огнем пулеметов. Но для бронированного 'ила' это не очень опасно. Хотя... Слышу, как в момент пикирования по броне мотора защелкали пули. При выводе замечаю на бронестекле матовые полосы льда. Значит, пробита водосистема. Вот досада! Смогу ли дотянуть до линии боевого соприкосновения? До неё еще километров пятьдесят. Это около десяти минут полета. Группа собрана, все на месте.
Устанавливаю самый выгодный, режим работы мотора: скорость - минимальная, набор высоты - один метр в секунду. На такой скорости ведомым трудно идти в строю, они нервничают, выскакивают вперед. Затем, очевидно, разгадав причину такого режима полета, начинают идти ровно. Хорошо,. что в воздухе нет истребителей противника. Сколько еще сможет работать мотор? За
