умышленного, то и дело сверяющего себя по новейшим западным эталонам петербургского типа. Здесь сказалась двойственность России, расколотой реформами Петра: народ несет в себе органические субстанциальные начала, элита же представлена 'конструктивистами', которые сверяют себя 'по чертежу', наблюдают себя со стороны, оставляя зазор между ролью вольного или невольного деятеля и рефлексией скептического аналитика, более всего опасающегося быть естественным.
Органический народный тип точно обладает достойным, христианина смирением, но это смирение не вымученно.
Выносливость и бесстрашие старого русского народного типа известны и эти черты связаны со смирением. Речь идет о том, чтобы смиренно нести тяготы жизни, смиренно выполнять свой долг и даже идти на верную смерть, если потребуется. И при этом не задаются типичные для рефлектирующих индивидуалистов вопросы: почему именно мне нести эту ношу, целесообразна ли она вообще, не скрывается ли за императивами долга своекорыстный интерес или ошибка тех, кто требует от меня его выполнения. Народный характер смиренен перед инстанциями, от которых исходят повеления долга, но он не смиренен, а бестрашен и неукротим перед лицом сил, урезонить или сокрушить которые этот долг обязывает. Напротив, новый тип рефлектирующего нинконформиста 'бесстрашно' оспаривает императивы долга и правомочность инстанций, ему о нем напоминающих; но в то же время он нередко демонстрирует соглашательское 'смирение' перед внешними силами. Этот тип 'нонконформистского' дезертирства достиг своего предельного выражения в большевистском лозунге: 'главный враг - в своей собственной стране' и в аналогичных лозунгах постсоветского американофильства. Мироощущение народного органического типа космично по существу и императивы общественного долга для него вписаны в саму структуру мироздания. Мироощущение нового нон-конформиста отмечено онтологической отлученностью: для него общественная жизнь - это цепь артефактов, лишенных субстанциального содержания и подлежащих индивидуальной 'реинтерпретации'. Могут возразить, что именно в этом реализует себя личность, поднимающаяся над автоматизмом стереотипных действий и мнений. Но не вправе ли мы поставить под подозрение аутентичности такой личности, если она обнаруживает склонность реинтерпретировать именно те нормы и те ситуации, которые ставят ее в условия риска, требуют настойчивости и мужества. Органический народный тип дарит свое участие - даже в тех случаях, когда оно связано с большими жертвами и рисками. Рефлектирующий тип постоянно сводит баланс издержек и обретений, то есть помещает себя в ситуацию обмена, даже в тех случаях, когда рыночный обмен не приемлется им по социалистическим убеждениям.
Что дает нам основания считать московский период нашей истории временем 'органических типов'? Во- первых, тот факт, что именно в этот период верхи и низы принадлежали к одному и тому же социокультурному типу. Здесь нет деления на туземных деятелей и критических наблюдателей, оценивающих туземную жизнь по чужому эталону. И верхи и низу представлены включенными, интегрированными типами. Это впоследствии пограничная личность, живущая на рубеже культур, выступит в роли субъекта, противостоящего народной субстанции - распускающего клубок единой судьбы. Московский период характеризуется субстанциальным единство.
Во-вторых, в московский период определился особый тип связи человека с землей как космической субстанцией.
Речь идет о победе земледельческой цивилизации над кочевничеством. Напрасно Л. Н. Гумилев и некоторые адепты евразийства усматривают какую-то особенную преемственность Московской Руси с монгольской государственностью. Не о преемственности здесь должна идти речь, а о диалектике вызова ответа. В лице Московской Руси евразийский континент породил новую, более высокую формацию - землепашескую. Причем, победа земледельческого начала над кочевым в глазах сторонников нового образа жизни носила евангелический смысл. Степные кочевники были олицетворением завоевательно- перераспределител ьного начала. Они были могучими хищниками, которых кормит сила и свирепость. Победа земледельческой Руси над Ордой означала осуществление евангельского пророчества о блаженстве праведных и кротких, которые 'наследуют землю'. Торжество святой Руси оправдывает христианский парадокс торжества нищих духом над кичливой силой, не умеющей ждать, не способной к тихому созиданию.
Не эффект сходства с золотоордынским ханством, а контрастный эффект определения историческую кристаллизацию нового христианского государства и его призвание. Именно тогда произошло отождествление двух терминов: землепашца-крестьянина и христианина. Возникает единая идентичность народа как народа хрианско-крестьянского - при осознании неразрывной внутренней связи этих терминов. '...Термин 'крестьянин' обнимал собой практически всю совокупность прежних понятий, содержательно ближе всего к терминам 'люди волостные', 'старожильцы', 'люди тяглые' и т. п. ...Смена терминов отражала повышение социального престижа крестьянина в обществе, прежде всего за счет отмирания или резкого сужения области применения негативно окрашенных слов (смерды, закупы, половники, сироты и т. п.) и общинника, как в рамках черной волости, так и частного имения'*.
Примат крестьянско-христианского начала означал и примат деревни над городом. Деревня формируется как общность не социоцентричная, живущая по умышленным установлениям и изобретательству кичливого ума человеческого, а космоцентричная - вписанная в незыблемый порядок Вселенной.
Речь идет именно о московской Руси. На Северо-Западе в Новгородской земле во всем ощущается примат города - царства торгового обмена, противостоящего вселенной космического и христианского дара. Антитеза либеральной историографии, противопоставляющая московский деспотизм новгородской вольности поражает своим 'надстроечно-формалистическим' характером. Эти противопоставления и антитезы - ничто по сравнению с действительным содержанием московского периода - победой оседлого трудового начала над всевозможными играми перераспределительства военно-захватническими, торгово- спекулятивными и т. п. Сегодня когда история третьего Рима подошла к концу и мы столкнулись с глобальным реваншем нового паразитарного кочевничества и перераспределительства над оседлым трудовым началом, дилеммы либеральной политологии ('демократия тоталитаризм') выглядят вызывающей профанацией. Сегодня снова встал вопрос о праве сотен миллионов людей на жизнь, труд и человеческое достоинство. Вместо этого сомн либеральной журналистики муссирует свои тезисы о правах человека, связанных с подменой действительных экзистенциальных человеческих прав - правами на уклоняющееся поведение со стороны тех, кто ростовщичество, спекуляцию и ложь сделал своей профессией. Пора понять, что со времен крушения золотоордынского ига и до последнего времени мы жили в рамках одной исторической формации или метаформации, связанной с оседло-трудовой доминантой. Сменялись способы производства (формации, по Марксу), режимы и формы правления, но основа оставалась неизменной - примат трудового этоса над захватническо-кочевым или спекулятивно-ростовщическим. Победа Московской Руси закрепила идентичность Евразии как трудового континента, где лик пространства определяет пахарь- труженик, кровью связанный со своей землей, готовый ее лелеять и защищать.
Христианство закрепило духовную победу этого типа, возвысило и возвеличило его.
Но необходимо сказать и об особой политической формации, закрепляющей победу оседло-трудового начала. Речь идет о централизованной российской государственности. Как правильно подчеркнул в свое время И. Солоневич, феодализм - понятие, не столько характеризующее экономический уклад, сколько уклад политический. Феодализм означает стремление к малым суверенитетам и дробление единых больших пространств. Существуют 'этносуверенитеты' и суверенитеты сеньориальные, связанные со стремлением боярской номенклатуры освободить себя от единого державного контроля. При этом приватизировалась и власть и собственность и сама система права, теряющая свою универсальность. 'Сильные' при этом получали возможность безграничной власти над слабыми и безграничных злоупотреблений. Ясно, что низы общества более всего были заинтересованы в наличии единой централизованной инстанции, способной призвать к порядку зарвавшихся своевольников. Пора, наконец, понять самое главное: у простого народа нет никаких иных средств воздействия на склонные к безграничным злоупотреблениям 'элитные группы' кроме бунта или - единого централизованного государства. Бунт - действо временное и крайне затратное. Остается, следовательно, централизованная государственность. В самом начале посткоммунистического периода возникали иллюзии, что кризисом 'коммунистического тоталитаризма' могут воспользоваться и низы общества, которым предстоит освоить науку гражданского самоуправления. опыт показал, что крахом централизованной государственности гораздо эффективнее и умелее пользуются номенклатурные и
