Панасенко Леонид
Проходная пешка, или История запредельного человека
Леонид Панасенко
Проходная пешка, или История запредельного человека
Ах как грустно, когда злые слова разденут, будто ветер дерево, твой мир, и все в нем сожмется и замрет от холода. Как отчаянно человеку, когда горло захлестнет вдруг наглая правда! Туже петли, безнадежней удушия.
К тому же во время постыдного бегства из квартиры Величко Иван Иванович Иванов, где-то посеял мохеровый шарф.
Навстречу ему шла густая поземка. Она засыпала проплешины льда, а такси превращала в привидения с одним-единственным зеленым глазом на лбу.
Ивану Ивановичу хотелось плакать.
Только в детстве и только, мама следила, чтобы он не простужался. Зная его разнесчастные гланды, она всякий раз повторяла: 'Ваня, закрой наконец душу'. Но мама умерла, и теперь Ивана Ивановича дважды в год сбивала с ног фолликулярная. Главреж Гоголев терпеть не мог бюллетенящих артистов. Называл их нетрудовыми элементами, а ему и вовсе обидное прозвище придумал - Ходячая Ангина. Сейчас все шло к третьей фолликулярной.
К Анечке Величко они зашли после премьеры как бы случайно. Впрочем, такие 'случайности' случались довольно часто. Анечка жила в двух шагах от театра, кроме нее, в огромной трехкомнатной квартире обитала подслеповатая бабуся, которая за двадцать минут снабжала всю компанию запеченными в духовке 'собаками': на хлеб кладется листочек любительской колбасы и листочек сыру, сыр затем плавится... Квартира Анечки поражала Ивана Ивановича довоенным размахом - высокие потолки, лепные украшения, паркет, а ее хозяйка умиляла веселым нравом и неизменно добрым к нему отношением. С вечеринок Иван Иванович уходил, как правило, последним и с некоторых пор наградил себя правом целовать на прощание руку Анечки. Да что там говорить: в начале февраля, когда у Ани отмечали первую роль Оли Кравченко, Иван Иванович прощаться не захотел и руку целовать не стал. Он остался у Ани! Хоть мысленно, но остался-и на другой день переживал и мучился, что все обо всем узнают. Упоительные фантазии будоражили его, будто хмель, золото воображения переплавилось с тусклой медью реальности, и он вполне серьезно удивлялся, как Анечка может оставаться спокойной после всего, что произошло.
И вот пришел этот наглый трусливый Аристарх и все разрушил.
Ноги Ивана Ивановича заплетались, видно, от горя, так как выпил он всего ничего. Автопилот памяти вел его домой.
'Не надо было заходить на кухню, не надо', - корил он себя, тоскливо поеживаясь от холода. Ну да, он был решителен, искал Анечку. На нем ладно сидела милицейская форма, а бок приятно отяжеляла кобура с бутафорским пистолетом. Он жил еще своей ролью - крошечной, на две фразы, однако финальной и, по замыслу Шукшина, весьма важной. Как же: только утихли на сцене страсти, только 'энергичные люди' уселись за стол, чтобы отметить примирение Аристарха Петровича, с этой холеной лошадью Верочкой (луч прожектора уплывает в сторону, ложится на ворованные автопокрышки, и тут, как гром с ясного неба, как само воплощение неотвратимости наказания, является он, артист Иванов, и говорит свои две фразы: 'Всем оставаться на своих местах. Предъявить документы!'
'Зачем же тебя, дурак, понесло на кухню?' - мысленно простонал Иван Иванович. Он снова увидел, как бесшумно приоткрывается дверь, а там... Возле плиты стоит его Анечка, а этот подлый жулик Аристарх, то есть Мишка Воробьев, жадно целует ей руку. Именно жадно! Это обстоятельство так поразило Ивана Ивановича, что он не сразу сообразил: свое гнусное занятие Мишка к тому же сочетал с не менее гнусными словами: 'Как актер Ваня, конечно, сер, а как личность и вовсе бездарен...' Он обомлел. Он потянулся было к бутафорскому пистолету... Его даже качнуло от горя. Левый локоть ушел в дверь кухни. Матовое стекло разлетелось. 'Сволочь! - жалобно крикнул он Аристарху. - Ты, подлец, давно в камере должен сидеть...' Выскочил в прихожую, схватил пальто, шапку...
Жалость к самому себе пронзила его так, что из глаз брызнули слезы. Иван Иванович остановился посреди проезжей части дороги, воздел руки и срывающимся голосом прошептал:
- Да, я ничтожество. Господи, убей меня! Или создай заново. Тварь свою...
За снежной заметью не было видно не то что лица господнего, но и неба. К тому же сзади бибикнула машина, и Иван Иванович отскочил на тротуар. Память подсказала ему: монолог, который он только что провозглашал, - из второго действия 'Черных кружев'. Иван Иванович устыдился такого явного эпигонства и уже более твердо вошел в свой подъезд.
Лампочка в подъезде снова не горела. Ощупью взял из ящика почту, поднялся на третий этаж. Войдя в квартиру, Иван Иванович попытался пристроить пальто на вешалку, но из этого ничего не получилось: петля оборвана, да и вешать некуда - крючки заняты всяким барахлом. Из зеркала на него смотрел взъерошенный капитан милиции в растерзанном кителе. Иван Иванович нервно хохотнул. Это тоже Аня. Уговорила его после спектакля не снимать форму, тебе, мол, лапушка, так идет. 'Лапушка'... Надо же откопать такое слово!..
В почте между двумя газетами лежала брошюра в блестящей скользкой обложке. Иван Иванович сразу понял, что это пьеса. Двумя этажами выше жила Дора Павловна, заведующая литературной частью их театра, которая получала из ВААПа десятки драм, трагедий и разных там фарсов, размноженных на ротапринте. Многие годы Дора Павловна бескорыстно снабжала Ивана Ивановича новинками. То предлагала в театре, то бросала что-нибудь в его почтовый ящик. Единственное, что удивило сегодня Ивана Ивановича, так это качество копии. Он оторвал предохранительный целлофановый язычок, и брошюра легко раскрылась. От тонкой, как бы даже просвечивающей бумаги повеяло запахом хвои. На обложке значилось: 'Проходная пешка, или История запредельного человека'. Имя автора ничего Ивану Ивановичу не сказало. Зато, взглянув на год выпуска, он почувствовал легкое удовлетворение: 2978. Так всегда! Копии делать научились, а опечатки как были, так и остались. Пожалуйста, на тысячу лет вперед прыгнули.
Иван Иванович полистал брошюру.
Монопьеса. Обширные и очень подробные ремарки. Такие разъяснения - клад для режиссера. Точные психологические характеристики героя, передана динамика его настроения... Слова как бы завораживают... Они повторяются, будто во время сеансов внушения, гипнотизируют... Интересная композиция. Беспощадно детализированная проза переходит в жемчужную нить стихотворения и наоборот... Внутренние монологи... Раскованность... Какое-то волшебное расположение слов. Их связывает определенный ритм... 'Символика пьесы весьма доступная: свобода воли, или, точнее, воля выбора. В шахматах и в жизни. Пешка вольна умереть пешкой, но может стать и ферзем. Если пройдет Путь! У герой пьесы это выход за пределы своей роли, своей личности, своей жизненной территории... Выход, за пределы судьбы и наконец полное перевоплощение...
Иван Иванович судорожно сглотнул, оторвался от текста. Лицо его горело. Все волнения сегодняшнего вечера вдруг растаяли, исчезли. Странная пьеса неодолимо влекла его, в ней было нечто магнетическое, близкое, угаданное неведомым автором... Юрий Светов, этот шахматист-неудачник, инфантильный и угасший человек, во многом похож на него, Ивана Иванова. Так же безлик, неуверен в себе... Даже страшно становится - до чего похож. Но он взрывается. Его дух! Юрий Светов выходит за пределы своего унылого бытия и мышления. В нем пробуждаются источники света и силы. Откуда они?
Иван Иванович почувствовал, что его знобит. То ли от мороза, то ли от волнения... Он нашел на кухне остывший чай, налил полную чашку и залпом выпил. Затем опять раскрыл брошюру.
- Я знал человека, - прочел он вслух первую фразу, и его худощавое лицо озарила улыбка. - Мы были близки в то лето...
Иван Иванович понял, что полубезумный вечер кончился.
Начиналось новое действо. Начиналась безумная ночь.
Пьесу читать он закончил часа через полтора.
Все это время образ Светова жег ему душу, будто пламя газовой горелки. Мысли шахматиста ластились к нему, обволакивали, слова Юрия, имя его медом ложилось на язык. В очаровании этого образа, его внутреннем родстве с Ивановым было нечто непостижимое: он овладевал душой Ивана Ивановича так легко и естественно, будто всю жизнь они были единое целое, будто пьесу написали о нем, Иванове, о его будущем, о его выходе за пределы привычного.
Какой-то посторонний звук все время отвлекал его, и Иван Иванович наконец не выдержал и отправился на кухню, чтобы намертво закрыть ненавистный кран.
