искренности. Но для нашей работы этого мало. Нам нужны не крупицы, не песок драгоценный, а самородки...
Илья потирал ушибленное колено, досадуя в той самой душе, о которой толковал Юджин, и на нового знакомого, и на его экстравагантные методы отбора в школу Садовников. Юджин, напротив, веселился и оказывал Илье всевозможные знаки внимания. На левой щеке его алела огромная свежая царапина.
'Ты не сердись, брат, - говорил Юджин. - Ну как бы я тебя иначе нашел? Да ты бы всю жизнь так и простоял возле хирургического комбайна. Это же преступление - стоять возле хирургического комбайна, когда человек рожден Садовником'.
Юджин обхаживал свой 'самородок', а Илье все еще виделся крутой скальный спуск, поросший кустарниками и замшелыми валунами, над которым начинался пешеходный мостик. Начинался и бежал, как паутинка: над ревущей пропастью к смотровым площадкам, а еще дальше - прямехонько к Козьему острову.
Ниагара очаровывала, водопад ошеломлял. Голосом, мощью, неизбывностью. Дело шло к вечеру, вскоре должны были включить подсветку, и экскурсанты сплошным потоком устремлялись к смотровым площадкам.
И вдруг...
Хотя происшествие вместилось буквально в несколько секунд, Илье оно и тогда, и теперь виделось покадрово, сюжетно, будто при замедленной съемке.
Чей-то возглас, вскрик позади. Или это судорожный выдох толпы?
Человек в белом костюме.
Он падает, точнее - катится кубарем по скальному спуску. Дальше обрыв, смерть.
Две параллельные мысли: 'Господи, это же надо умудриться - упасть с мостика' и 'Там везде силовые ограждения, об этом упоминал экскурсовод... Несчастье исключено'.
Мощный толчок, который перебросил тело через полутораметровые перила. Вопреки мыслям, вопреки уверенности.
Какое-то неестественно долгое падение. Наперерез тому, в белом. Удар о землю. Резкая боль в колене.
И... радостное лицо 'жертвы неосторожности', которая, оказывается, уже никуда больше не падает, а, помогая Илье подняться, приговаривает: 'Великолепный прыжок, великолепный! Полная безрассудность! Очень рад. Давайте скорее знакомиться: Я - Юджин... У вас великолепно развит инстинкт человечности. Очень рад!'
'Почему именно инстинкт?' - удивился Илья.
'Да потому, что умом вы понимали - здесь некуда падать, везде силовые ограждения. И тем не менее прыгнули... Я уже раз двадцать здесь 'падал', объяснял Юджин, откровенно любуясь Ильей. - Вы - второй, в ком нужный мне инстинкт оказался сильнее рассудка'.
'Нарочно?' - Илья не знал: рассердиться ему или тоже улыбнуться.
'Понимаете, - Юджин стал серьезным. - Мы знаем, каким должен быть настоящий Садовник. Но дело наше новое, тонкое и какой-либо методики отбора в Школу пока не существует. Приходится экспериментировать...'
Юджин... Милый искатель 'самородков'. Прошло немногим более трех лет и твой бывший ученик сам уже ищет 'самородки'. И находит.
- Поглядите-ка на него, - услышал он голос Юджина. - Развалился себе в кресле и спит.
Комната как бы продлилась. Там, в ее нереальном продолжении, открылись глубокая лоджия и старый сад, над которым всходило солнце (далеко же ты, Птичий Гам!). Еще дальше сад переходил в парк, где были и широкие аллеи, посыпанные зернистым, будто крупная соль, песком, и сумеречные тропинки...
На лоджии за шахматным столиком сидели оба наставника. Гарт улыбался, как всегда всепрощающе и радостно, - Иван Антонович глядел серьезно, даже чуть сочувственно.
- Я не сплю, - сказал Илья. - Я готовлюсь к докладу. У меня редкий 'самородок'.
Гарт вскочил - с доски посыпались фигуры.
- Настоящий?
- Я же говорю - редкий, - Илья нарочно тянул время, чтобы подразнить руководителя Школы. Юджин понял это и взмолился:
- Перестань, Плюша. Скорее рассказывай, кто он и как его зовут.
Об Армандо они толковали добрых полчаса. Юджин, припомнив и взвесив все свои планы, заявил, что через месяц, то есть в октябре, он самолично прилетит к Илье и в два счета разлучит Армандо и с историей, и с Птичьим Гамом.
- А теперь о главном, друзья, - сказал Иван Антонович, понимающе поглядывая на стажера. - Как поживает твой Анатоль?
- Я многое узнал о нем, - охотно ответил Илья, мысленно сортируя известные ему факты. - Нашел его друзей. Кстати, неделю назад к Жданову отправилась группа молодых монументалистов, с которыми он здесь работал. Шесть человек.
- Отлично! - кивнул наставник. Упреждая его вопрос, Илья добавил:
- Нет, ребята ничего не знают. У них там свои дела. Творческие.
- Можно подумать, что ты не имеешь никакого отношения к этому 'десанту', - подключился к разговору Юджин. Он все еще радовался находке Ильи.
- Кроме того, я хочу повидаться с Ириной, - продолжал Илья. - Слишком много замыкается на ней линий судьбы моего подопечного.
- Цветисто, но верно, - согласился Иван Антонович. - И что дальше?
- Дальше - сам Анатоль. В любом случае мне надо выходить на личный контакт. Но как, каким образом? Одно чувствую - в открытую пока нельзя, не время.
- Не перестаю удивляться, - покачал головой Юджин. - Послушаешь тебя мудрец, голова. И та же самая 'голова' берет контур поливита... Все, все молчу, - засмеялся он. - Кто старое помянет...
Иван Антонович забарабанил пальцами по шахматной доске.
- А что, - начал он задумчиво, - если мы организуем выставку? Небольшую. Эдак в масштабах Европы. Живопись, скульптура, архитектурные жанры... Дадим Анатолю кусок работы. Планировка залов, например, каталоги, программы для системы 'Инфор'... Отказаться он не откажется - просьба общества. К таким вещам у нас уважение врожденное... Там и свидитесь.
- Европейская выставка? - удивился Илья. - Ради одного человека?
- Почему - ради одного? - в свою очередь удивился наставник. - Выставка сама по себе дело нужное. Да если бы и ради... Какая разница - ради одного или ради тысячи?!
- Я понимаю, - согласился Илья. - Но одно дело слушать в Школе лекции по теории добрых деяний и совсем другое, когда уже сам творишь их, когда начинаешь привлекать себе в помощники сотни людей, распоряжаться их временем...
- Ты говоришь сейчас то, - Юджин прищурился, - о чем мы вам твердили три года подряд. Да, совершить доброе деяние нетрудно. Трудно определить меру его доброты. Где, например, избыток доброты перерастает в зло? Где вместо исполнения желаний надо потребовать от человека максимум дисциплины этих самых желаний? Где кончается дисциплина мысли и чувств и что считать принуждением?
- Примерно, - кивнул Илья. Он вспомнил вдруг темпераментную речь Славика, которую тот в Школе держал перед каждым новичком: 'Садовник должен мыслить масштабно. Представь: если для счастья одного человека потребуется махнуть рукой на последнюю заповедную пустыню - старушку Сахару, - махнуть и засеять ее тюльпанами, то человечество пойдет на такую жертву'. На самом деле Славик, конечно, думал о человечестве гораздо лучше, однако новичков такая немыслимая 'щедрость' поражала.
'Мы можем действительно много, - подумал Илья. - И это не исполнение прихотей. Это осознание своей силы: Ведь только теперь, когда древний и мудрый принцип 'все для человека, все во имя человека' очистился от всех потребительских акцентов, только теперь он засиял невиданным гуманизмом, наполнился новым, высшим содержанием'...
- Примерно, - повторил Илья. - После неудачного экзамена я осторожничаю, это правда. Чувство меры, конечно, великая вещь... Но я затягиваю подготовку, а уже пора действовать.
