щиколотку в собственной крови, едва ли не моля раз за разом налетающих всадников целиться точнее. Будет ли услышана его мольба, или и без новой раны вдруг разом встанет сердце, но раз за разом же отлетают души, истомленные медленной смертью. Отлетают, чтобы пировать в высоких чертогах вместе с сонмом веселых и воинственных богов, сражаться звонким оружием, не причиняющим боли и ласкать небесных дев: валькирий, радуниц или ассури - каждый зовет их по-своему. Некоторые - таких мало - носят знак креста. Им Загробье мыслится примерно так же, но на пути к нему лежит суд Бога Единого, Страшный Суд - которого не будет, как не будет небесных дворцов Вальгаллы и надоблачной гридницы Рода - Световида. Хотя... - Да будет вам по вере вашей, други-братья мои. Каждому - по его вере. Да будет ... (А что будет мне? Ничего... В этом я несчастливей остальных. Впрочем, мне-то не предстоит сегодня гибель... Не должна предстоять!) Очередная стрела ударилась в мой доспех - и хрустнула, как если бы была она настоящей саранчей, крылатой и шестиногой. Я неуязвим, но лошадь подо мной приходилось менять уже трижды. Эта - последняя; больше свободных коней нет. Их и сначала немного было, сколько там можно в лодью уместить... Кто-нибудь, конечно, уступит мне своего коня, но это не тот дар, который принимается. - Кона-а-з! - позвал дальний голос. Печенег! Не разобрать, молод он или в летах - гарцует верхом далеко, чуть дальше даже, чем можно для верного выстрела. Переговоры? Или... Смотрит он не на меня, куда-то влево, но там никого нет... Не должно быть, по крайней мере. - Прими гостинец для своего щенка, коназ! И - в одно движение - взметнул лук, отвел жильную тетиву, выстрелил. Быстрее, чем отдергивается рука, коснувшись расколенного угля. И до того мгновения, пока посвист стрелы не оборвался глухим стуком, я не мог понять, какую цель он избрал. Трехлетний мальчик, который должен был сидеть в шатре и который в шатре не усидел, без звука, без стона покатился по утоптанному грунту, словно тряпичная кукла. Страшно вскрикнула женщина, подхватывая на руки обмякшее тельце, но тут же оборвался крик - вторая стрела ударила ей в шею. - А это для твоей суки, коназ! Что было потом - не вспомнить. Кажется, он сразу поворотил коня. Кажется, я пустился за ним, а следом - вся еще оставшаяся конница и столь внезапным был наш натиск, что мы их достали. Их, но не его: он мудрый, хитрый, опытный волк и поймать его не легче, чем волка степного. Кажется, я рубил, не чувствуя рук, словно туман кромсал (гро-ох, гро-ох - меч раз за разом ударяет о седельную кожу, сквозь этот туман проходя) и вокруг мои воины черт знает что выделывали своими клинками. Но и сейчас я оставался полковдцем, Предводителем. Я поймал, не смог не поймать даже сквозь звенящую боль миг, когда надо возвращаться. Потому что иначе не вернется никто. И я привел их - тех, кто остался - к пешей фаланге, так не свершив месть. Кто же, кто знал об этом, кому это было нужно, зачем, почему?! И почему я, старый дурень, не сказал о них Андрею - не сказал ему, что у меня есть жена и сын... Он видел Звездочку - но, наверно, подумал, что она согревательница ложа мне, не больше. А я - я, подонок средневековый, все сделал, чтобы его в этом не разубедить! Брячислава же, Брячко, Брячика, кровь мою и плоть мою, я так ему и не показал, даже не упомянул о его существовании - устыдился неведомо чего... (Трехголосо вопят сзади няньки-кормилицы - не стройным погребальным плачем, а по- бабьи, взахлеб, рухнув на колени над лежащими. Волчья страва, коровищи - не уследили, валялись небось носами в землю!! Но и впрямь женщины цепенеют от смертельного посвиста, да и мужики иные ведь...) Да нет, не 'неведомо чего' устыдился я - ведомо мне про то. Не меня стыд прошиб - двойника моего, который я и есть, который не муж, не отец - воин и вождь, князь... Предводитель... Но что можно было сделать? Да, ЧТО МОЖНО БЫЛО СДЕЛАТЬ?! Изъятие всегда одномоментно, слишком велик риск. Значит, мы должны всегда находиться вместе, иначе никак... Но не мне же - в шатре и не им - на поле брани! (А боль рвется криком из горла, словно кипящий свинец, заполняет мозг и только этими мыслями, этим с юности привычным анализом я берегу себя от спасительного мрака безумья). Впрочем, стоит ли беречься? Куда как легче дать волю своему горю и бешенству, дать коню шпоры - и свалить стольких, скольких успеешь, прежде чем повалишься сам... Кассета! Золотая гривна поверх брони - тускло и бесстрастно взирает на бойню матовый глазок грифона. Вот что, вот что держит еще в этом мире, а вовсе не желание самому остаться живым. Это долг посильнее долга Предводителя, сильней долга любви, долга родительского... Действительно сильнее? Отдать бы Тай-Бо кассету - но тогда они просто сорвут грифона с ее шеи, не думая даже спасать никого. Знаю, с них станется, разве что Андрей сам бы усовестился - ну, так помимо него... Зачем, мол, нам еще одна пара реликтов ... И действительно - зачем? А я, тоже реликт, такой как я есть зачем, для чего?! Не взять в их поход тоже нельзя было - разорвут в клочья, и при мне-то косились... 'Нас на бабу променял' - и неистовый Стенька швыряет в воду персиянскую княжну, сам швыряет, не доверяя это чужим рукам, но и не пытаясь их, руки эти, остановить. Я - остановил. И вот... Кодекс чести времяпроходца: не отпускать свои чувства в хронопласте, намертво зажать их, как лошадь в узде железной. К черту кодекс, к черту честь, будь проклята эта узда - девочка моя, мальчик мой... - Княже, круто стало! Спеши сам на берег, там челн малый спрятан, на человека единого... - Ты что, в голову язвен есть?! Молчи, коль умом скорбный, молчи, зарублю! Была, была надежда - не трогают иной раз степняки женщин с детьми, не из милосердия, конечно же, просто незачем им это. И тогда - даже не рабство, а вольная и равная для всех из-за своей примитивности жизнь в кочевом племени. Жизнь тяжелая, обычно и недолгая, но... Давай же, выезжай еще раз, меткий лучник, постарайся убить меня - ведь именно это главная твоя цель, не женщины-дети, те две стрелы ты просто так, от злобы своей, пустил раньше времени, вполне мог бы и потом, когда закроются уже мои глаза... значит, постарайся меня убить, а для этого подскачи как можно ближе, ведь ты уже понял, что издали мой доспех стрела не пробивает (не пробьет и в упор, но тебе незачем это знать). Ну, подскачи, ты ведь так уверен в точности своего прицела. А тогда - если повезет, я возьму тебя живым и уж будь спокоен: даже за оставшиеся мне минуты выведаю, кто тебя послал - хотя не добраться мне теперь до него, пославшего... - Кона-аз! Ходи сюда, коназ! Дождался. Благосклонна ко мне судьба на прощание. Даже битва приутихла - многие с обеих сторон следят, как мы медленно съезжаемся в опустевшем вдруг поле. - А вот это тебе, коназ! Прими, коназ, дар сыновий, дар сына твоего третьего - прими, коназ! И тут понял я все, вмиг понял и послал вперед скакуна, а печенег высоко вскинул лук, лицо целью избрав (ничего, я весь закрыт, не в глаз же он попадет) - и не было звонкого удара о железную маску, лишь туго всплеснул разрываемый воздух на локоть в сторону от моего шлема. Потому что приземистый конек под печенегом вдруг резко прянул, едва не вышвырнув его из седла (уронил оружие, повис на конской шее, за гриву держится), брыкаясь как безумный, понесся куда-то. В крупе у него, прямо над репицей хвоста, трепещет оперенное древко. Кто стрелял? Есть у нас еще сколько-то лучников, но они могут разить только спереди. Выходит, кто-то из войска Кури-хакана?! Сгустившаяся конная масса выдавила каплю: прямо на меня, не остерегаясь, выезжает еще один печенег на гнедой лошадке. Что-то в нем не так... Вот оно - лук он держит зеркально, в правой. Левша? Ну и что? Лица не разглядеть пока, но он все ближе, ближе... Да! 'Не знаю - наверно, конями загородим, ты уж не сопротивляйся...' Я-то сопротивляться не буду, но вот уже мои кмети мчат сюда во весь опор, с ними как? Ох, раньше бы, раньше, друзья-современники! А сейчас впору и вовсе швырнуть вам гривну, а самому остаться, незачем мне это все... Однако что-то никто не спешит меня загораживать, да и невозможно это при таком раскладе. Всадник на гнедой лошади левой рукой оттянул тетиву. - Андрей! - только и успеваю крикнуть я.
* * *
Сквозь броню и одежду в живот, под нижние ребра вошла стрела. Боль, боль, уже не души, а тела - неизвестно, какая страшнее. Князь не успел упасть - кто-то подхватил его сзади, сам спешился и мягко опустил скорченное болью тело на примятый ковыль. Взвыли кочевники, кидаясь вперед, но с такой яростью ударили по ним верхоконные, так грозно тронулась с места пешая дружина, выставив копья на укол (случилось это ближе к строю, чем к печенегам) - что те смутились, придержали атаку. Тот, кто уберег князя от падения, склонился над ним, осматривая набрюшную пластину панциря - женский лик в кайме волос - щупалец. Потянул было стрелу, торчавшую из глазницы этого лика, но она не подалась. Второй раз и пробовать не стал: удастся ее извлеч, нет ли - все равно... Ухом прильнул к губам лежащего, ловя последний шепот. Не расслышав, сорвал с головы шлем (с его головы, не со своей, сам он еще из боя не вышел) - ...Сын мой, друг мой...- только и смог разобрать. - К шатрам его отнесите - крикнул подоспевшим отрокам. Лошадь князя стояла на месте, не убегая. Хороший конь, смирный и резвый, у магометан отбит. - Жди меня, родич! И вскочил в золоченое седло.
* * *
- ...К шатрам отнесите... А я все не могу понять, кто это - на нем тоже шлем с маской, иной чем у меня: шлем норманнский а маска персиянской выделки. Не помню таких у ближних воев - они и доспехи-то из гордости не всякий раз надевают... Вот уж совсем лишняя мысль. Уложили на плащ, за четыре угла его - и понесли. 'Бросьте, я убит' - хочу крикнуть им. Но тут меня опять скрутило: жутко, немыслимо, я представить себе не мог, что бывает такая боль. Как будто кошка, ворочаясь в моем животе, четырехлапо рвет когтями внутренности.
* * *
Князя опустили на ложе, задернули полог. Он доживал последние минуты. А все объяснялось очень просто: ослабленная пластина.
