- Ну что? - сказала она, захлопнув крышку рояля.
- Хогошо, - прошептал Ленька.
- Хорошо?! - воскликнула она, вскакивая. - Меня, мой милый, осмеют, освищут, тухлыми яйцами забросают за такое пение!..
В клубе Леньку посадили в четвертом ряду, совсем близко от сцены. В зале было холодно, зрители сидели в шинелях и полушубках, над головами их стоял пар, но как внимательно эти люди смотрели на сцену, как весело они смеялись, как дружно хлопали в ладоши, кричали 'бис', 'браво' и даже 'ура'!..
Показывали какую-то агитационную пьесу - с буржуями, у которых на животах было написано '1000000000', и с представителями мирового пролетариата, которые на глазах у публики рвали цепи и обращали в бегство фабрикантов, банкиров и помещиков. Потом выступал пожилой московский фокусник, называвший себя почему-то 'королем электричества'. Мрачноватый молодой человек в толстовке читал стихи Маяковского и Блока... Все было очень интересно, но Ленька не мог спокойно сидеть, ему не гляделось и не слушалось; с замиранием сердца он ждал, когда на сцену выйдет конферансье и назовет знакомую ему фамилию.
Не выдержав, он вышел в фойе. На маленькой двери, ведущей на сцену, было сказано, что вход посторонним воспрещен.
'Ну, я-то, пожалуй, все-таки не посторонний', - подумал Ленька, не без робости открывая дверку.
Мать он нашел за кулисами. Она стояла, прислонившись к какой-то холщовой березке, и крутила в руках ноты.
- Что тебе надо? - испугалась она, увидев Леньку. - Уходи! Слышишь? Сию же минуту уходи! Не довершай моего позора!
- Ты волнуешься?
- Я?.. Я дрожу, как лист осенний, - ответила она громким шепотом, и Леньке показалось, что она действительно вся дрожит.
Он вернулся в зал. И не успел сесть, как услышал голос конферансье:
- Известная петроградская певица, наша уважаемая...
Все вокруг захлопали.
- Би-ис! - кричал рядом с Ленькой широкоплечий грузный красноармеец.
Вряд ли кто-нибудь, кроме Леньки, заметил, что Александра Сергеевна волнуется. Улыбаясь, она прошла к роялю, улыбаясь посмотрела в зал, сказала что-то аккомпаниатору, дождалась, пока он сыграет вступление, кашлянула в платочек и запела:
Однозвучно гремит колокольчик,
И дорога пылится слегка
В зале стало тихо. Ленька слышал, как бьется его сердце и как деликатно, сдерживаясь, сопит рядом с ним широкоплечий солдат.
Голос у матери был не сильный, но пела она тепло, задушевно, по-домашнему... И зрители долго не отпускали ее со сцены. Ей пришлось спеть и 'Когда я на почте служил ямщиком', и 'Вечерний звон', и 'Колокольчики мои, цветики степные', и даже, когда петь стало уже нечего, глуповатую песенку про какую- то 'мадам Люлю'... И что бы она ни пела, ей дружно хлопали. И всякий раз Ленькин сосед кричал 'бис', и Ленька тоже кричал 'бис', хотя ему было и стыдно немножко, как будто он кричал это самому себе.
После концерта он снова проник за кулисы. Мать окружили красноармейцы, благодарили ее. Какой-то пожилой человек, вероятно командир, протягивал ей перевязанный шпагатом пакет и говорил:
- Нет уж, вы нас, пожалуйста, товарищ артистка, не обижайте, не отказывайтесь. Я знаю, - цветы полагается в этих случаях, да где ж их взять в такое время?
- Да что это? Скажите, что это? - смеясь говорила Александра Сергеевна.
Пакет развернули. Там оказались хорошие солдатские валенки.
Домой Александру Сергеевну и Леньку отвезли в санках, на облучке которых сидел тот самый широкоплечий красноармеец, который был Ленькиным соседом в зрительном зале. Всю дорогу он хвалил Александру Сергеевну.
- Ну и поешь же ты, мать моя! - говорил он. - Спасибо тебе, товарищ певица. От всех ребят спасибо. Ей-богу, за душу взяла...
- Полно вам! Какая я певица? - смущенно оправдывалась Александра Сергеевна.
- Нет, не говори. Хорошо поешь. У нас в деревне и то так не поют.
А когда привез, помог Александре Сергеевне выйти из санок, снял варежку, протянул руку и сказал:
- Ну, прощевайте... А мы завтра Колчака бить идем.
И, уже вскочив на облучок и стегнув лошадь, крикнул:
- Отобьем... не сомневайтесь...
Двор был засыпан чистым снегом. Шли медленно. Ленька взял мать под руку и вдруг услышал, что она плачет.
- Мама, что с тобой? - испугался он.
- Ах, ты бы знал, - сказала она, останавливаясь и разыскивая платок, ты бы знал, какие это хорошие, какие чудесные люди!.. Нет, ты еще мал, ты не поймешь этого.
Ленька был еще мал, но он и сам видел, что эти люди, которые сегодня слушали песни и смотрели фокусы, а завтра пойдут умирать, - хорошие люди... Он только не понимал, - зачем же плакать?
А вот сейчас, вспоминая этот концерт, этот зимний вечер и разговор с матерью во дворе, он и сам готов был плакать навзрыд, забившись с головой под тоненькое больничное одеяло.
...В больнице было голодно. Тетка не навещала Леньку. Первое время она присылала ему с Ирой передачи - пару печеных картошек, бутерброд, кусок сахара. Потом Ира заболела, и передачи стала носить маленькая Ляля, которую Ленька полюбил и с которой сдружился за эту трудную зиму. Потом и Ляля перестала ходить. Пришла какая-то чужая женщина и сказала, что дома у него все хворают.
- А мама моя приехала, вы не знаете? - спросил Ленька.
- Нет, не приехала, - ответила женщина.
Прошли все сроки, а мать не появлялась. Он рассчитывал, что она вернется к выходу его из больницы, ожидал почему-то, что она сама приедет за ним на двухколесной татарской тележке... Но вот наступил день, когда ему сказали, что он здоров и что завтра с утра может идти домой. Прошла долгая ночь, наступило утро, - никто за ним не пришел и не приехал.
С жалким узелком, в котором хранилось все его небогатое имущество, он шел, то и дело останавливаясь и отдыхая, по не очень знакомым ему улицам и с трепетом ждал встречи с домашними.
То, что он увидел, было хуже того, что он мог ожидать.
Тетка лежала в бреду. В комнатах было грязно, душно, пахло лекарствами и немытой посудой. Бледная, изможденная, только что вставшая с постели Ира копошилась в замызганной и задымленной кухне, пытаясь разжечь плиту. Ляли не было, - на прошлой неделе ее увезли в детскую больницу.
- А... мама? - дрогнувшим голосом спросил Ленька.
Ира покачала головой.
- Не приехала?
Губы у Леньки запрыгали. Но он сдержался, не заплакал. Невозможно было плакать в присутствии Иры. На девочку было жалко и страшно смотреть. Она шаталась, глаза у нее были, как у безумной, плечи дергались.
Ленька заставил двоюродную сестру лечь в постель, разыскал градусник.
Ира лежала с градусником под мышкой, поминутно облизывала губы, поднимала голову и лихорадочно быстро рассказывала:
- Мы ужасно-ужасно беспокоились... Мы думали, что тетя Шурочка застряла в Петрограде, писали ей, даже телеграмму послали...
- И что? - уныло спросил Ленька.
- Ничего... Никакого ответа.
За Ленькиной спиной металась в своей постели, смеялась и часто-часто говорила что-то по-французски тетка.
Мальчик подошел к окну, посмотрел на градусник.
- Сколько? - спросила Ира.
- Тридцать восемь с чем-то, - пробурчал Ленька.
