приятная истомная теплота.
- Пирожное бери, - сказал Волков.
- Спасибо, - сказал Ленька, нацеливаясь на кремовую трубочку. - И ты тоже бери.
- Ладно. Успеется. Я сначала бутерброд съем.
- Не ладно, а хорошо, - поправил Ленька.
Оба засмеялись.
- Ты учишься? - спросил Ленька.
- Да как тебе сказать? В прошлом году учился. А в этом... скорее, что нет.
- Что значит: скорее?
- Дела, милый мой, не всегда позволяют посещать уроки.
Ленька не стал спрашивать, какие дела мешают Волкову посещать уроки. Это он и без расспросов хорошо понимал. Он пил какао, с постыдной жадностью ел сладкую, тающую во рту кремовую трубочку и смотрел на Волкова, который, морщась, потягивал темное мартовское пиво и лениво отковыривал от бутерброда кусочки сыра.
'Счастливый, - говорил в Леньке какой-то темный, глухой, завистливый голос. И другой - насмешливый, презрительный и даже немного горделивый голос тотчас откликался: - Вор... жулик... мразь... конченый человек!' Он ругал и Волкова и себя за то, что согласился зайти в кафе. Но уйти, не допив какао и не доев пирожного, он не мог. А кроме того, он был и благодарен Волкову: ведь тот спас его от беды, выручил его.
А Волков от пива уже слегка охмелел. Не доев бутерброда, он потянулся к пирожному.
- Эх, кутить, так кутить, - сказал он. - Возьму-ка и я, пожалуй, какао.
Он постучал ножом по тарелке.
- Мадемуазель!
- Что прикажете, мосье? - с насмешливой важностью проговорила официантка, подходя к столику.
- Дайте нам еще какао... Два!
- Я больше не буду, - сказал Ленька.
- Будешь!.. Два! - повторил Волков, показывая официантке два грязных пальца.
Барышня отошла от столика и тотчас вернулась.
- Может быть, молодые люди, рассчитаетесь?
- Ага! - расхохотался Волков. - Не верите? Думаете, жулики?
Он выхватил из кармана бумажник. Ленька увидел в руках у товарища миллионы и почему-то испугался. Он не пил пива, но почувствовал, что голова у него закружилась.
Официантка взяла деньги и ушла.
- Я пойду, - сказал Ленька, поднимаясь.
- Куда?
- Мне надо. Поздно уже. Меня мама ждет.
- Мама? Жива? - удивился Волков.
- Да. Жива.
- Не пущу! - сказал Волков, схватив Леньку за подол рубашки.
Ленька оттолкнул его руку.
- Мне надо идти, - спокойно сказал он.
На лице Волкова мелькнула трусливая улыбка.
- Леша, присядь на минутку.
Ленька сел на краешек стула.
- Леша, - сказал Волков. - Ты не огорчайся. Я знаю, - ты огорчен. Плюнь на свои бутылки...
Он покосился в сторону буфета и шепотом сказал:
- Я тебе дело найду.
И, значительно посмотрев на Леньку, он ударил кулаком по столу:
- Клянусь!
- Хорошо, - покорно ответил Ленька.
- Леша! - Волков обнял его за плечи. - Я тебя люблю... Ведь я тебя всегда любил. Дай я тебя поцелую...
Ленька не успел отстраниться, как Волков привстал, покачнулся и чмокнул его в щеку.
- И вообще... - Голос у Волкова задрожал. - Вообще... не забывай, что мы с тобой - осколки прошлого.
- Не знаю, - усмехнулся Ленька. - Я себя осколком не считаю.
- Да! Мы с тобой двое остались. Двое! Понимаешь? - Волков для наглядности опять показал два немытых пальца. - Где все? А? Никого нет... всех размело... Чижика помнишь?
- Помню, - сказал Ленька, отодвигая стул и поднимаясь. - Прощай.
Волков схватил его за рукав.
- Нет, Леша... Стой!
'Вот черт полосатый, - подумал Ленька. - Выпил на копейку, а бузит на миллион'.
- Ну, что? - сказал он сердито.
- Во-первых, почему - прощай? Не прощай, а до свиданья. Правда? Ведь мы с тобой встретимся еще? А?
- Ну, до свиданья, - сказал Ленька.
- Придешь ко мне?
- Приду.
- Адрес помнишь?
- А вы что - разве еще на старой квартире живете?
- Да, на Екатерингофском, угол Крюкова... Имеем одну роскошную полутемную комнату в четыре квадратных сажени...
Волков привстал и протянул Леньке руку. Хмель как будто оставил его или он перестал притворяться.
- Заходи, Леша, правда, - сказал он, заглядывая Леньке в глаза. - Мама очень рада будет. И я тоже. Честное слово!..
- Ладно, - сказал Ленька, напяливая кепку и направляясь к дверям.
- Так я тебя жду, Леша! Не забудь!..
- Ладно, жди, - сказал Ленька, не оглядываясь.
'Черт... аристократ... гадина', - думал он, выходя на улицу. Он был уверен и давал себе клятву, что никогда больше не встретится с этим человеком.
...На улице уже темнело. Накрапывал дождь. На Международном реденькой цепочкой зажигались неяркие фонари. Расхлябанный трамвай, сбегая с Обуховского моста, высекал под своей дугой фиолетовую искру.
И тут, очутившись под дождем на улице, Ленька вдруг вспомнил все, что случилось с ним в этот день, и на душе его стало муторно. Он почувствовал себя маленьким, ему захотелось поскорей к маме. Как хорошо, что она существует на свете! Забиться ей под крылышко, положить голову ей на грудь, ни о чем не думать, ни о чем не заботиться...
Впереди по тротуару шли две девушки, лет по шестнадцати, плохо одетые. Девушки о чем-то оживленно спорили. Обгоняя их, Ленька услышал, как одна из них запальчиво сказала другой:
- Ошибаешься, милочка, Энгельс вовсе не с таких вульгарных позиций критиковал моногамию.
Леньке почему-то стало завидно и грустно. Незнакомое слово 'моногамия' показалось ему каким-то необыкновенно возвышенным, волнующим, далеким от всего того, чем он жил последнее время. Ему вдруг захотелось учиться, читать, узнавать новое. Захотелось просто делать то, что делают все ребята его возраста: сидеть в классе, выходить к доске, учить уроки, получать отметки...
'Пойду в школу, - решил он. - Не вышло с работой - плевать. Значит, не судьба. Поработать еще успею. Мне ведь еще нет четырнадцати лет...'
Эта мысль немножко подбодрила его. Он зашагал веселее. Но когда, поднимаясь по черной лестнице, он увидел в мусорном ящике разбитую молочную бутылку, он опять вспомнил все, что случилось с ним сегодня на Горсткиной улице.
