Нет, это опять 'запсиховали' штурмовики в стальном и каменном коридоре берлинского Алекса.
На войне - как в тюрьме; в тюрьме - как там, под Верденом. Разве начальство не установило тогда строжайшую цензуру? Тельману запретили читать газеты, все его письма просматривались. Но разве это помогло тем, кто отправил на Западный фронт красного агитатора? Разве, получив мобилизационную красную повестку, он перестал быть собой, гамбургским портовиком, сыном своего класса?
Он вернулся, он вернулся тогда домой с этой белой земли, полной крыс и ужей, опаленной, горячей земли. Не дал себя убить и не дал поймать себя за распространением спартаковских листовок. Борьба продолжается. Перед ним все те же смертельные классовые враги. Это они создавали 'черный рейхсвер', в добровольческих корпусах шатались по болотам Латвии и Польши, стреляли из-за угла. Убийцы из тайных средневековых судилищ - 'фемы', палачи Карла Либкнехта и Розы Люксембург, герои генеральских мятежей и пивных путчей, сегодня они взяли власть над всей Германией.
В ход пущена невиданная машина одурачивания! Политические паяцы, вчерашние уголовники и маньяки не скупятся на обещания. Здесь хлеб голодным и кров бездомным, работа для безработных и война коррупции, обновление духа и возрождение нации. Капитализм вовлек Германию в войну и привел ее к поражению. И вот сегодня его же прислужники взывают к национальной гордости: 'Воспряньте, немцы! Разорвите грабительский Версальский договор. Довольно кормить империалистов Антанты!' Голодным, задавленным нуждой людям говорят, что отныне они хозяева своей судьбы, хозяева своей страны, завтрашние хозяева мира. 'Германия вновь создаст армию и продиктует свою железную волю потрясенному человечеству!' Преступный бред, наглый обман... Наци кричат о свободе, о революции, о социализме. Вот она, их свобода - тюрьмы для тысяч и тысяч! Железный ошейник на горло рабочего класса! Вот она, их революция - пьяный дебош, погромы, разнузданный вой на площадях, где сжигаются книги. Они смеют говорить о социализме! Марионетки магнатов угля и стали, цепные псы биржевых воротил из 'Клуба господ'...
Но наступит, неизбежно наступит час прозрения. И тогда немецкому рабочему особенно остро будут нужны слова правды. Горькой, беспощадной, всеочистительной. Нужно дожить до этого часа, нужно дожить...
Он засыпает под грохот кулаков по железу и вопли штурмовиков.
(Из секретного циркулярного письма
министра внутренних дел от 7 июня 1933 г.)
Как стало известно, в связи с предстоящим в г. Лейпциге 14 и 15
июня 1933 г. процессом над Тельманом, коммунисты собираются провести
в эти дни кампанию протеста, а также саботировать органы юстиции.
Просьба принять соответствующие контрмеры. Особенно обращаем внимание
саксонского правительства Просим принять необходимые меры по охране
имперского суда в г. Лейпциге.
Глава 12
ДЕДУШКА ТЕЛЬМАН И ИРМА
Ирма поймала себя на том, что прислушивается к тишине, словно ждет чего-то. Но чего? Знакомых шагов у двери? Нет, так больше нельзя. Так она больше не может. Конечно, о ней заботятся. Приходят друзья-пионеры, товарищи отца. Но разве этого достаточно человеку? Вот и сейчас она совершенно одна в пустой квартире. Не с кем слова сказать. Вчера пришла из Берлина открытка от мамы. Пишет, что в квартире на Бисмаркштрассе орудует гестапо. Она уже знает, в какой тюрьме находится отец, но все еще не получила с ним свидания. Ей постоянно отказывают, и она не знает, когда сможет возвратиться домой.
Учить уроки не хотелось. И вообще все валилось из рук. Ирма закрыла учебник, походила немного по комнате, потом решительно тряхнула коротко остриженной головой и пошла к двери. Она заперла замок, заглянула в дырочки почтового ящика - нет ли писем, - насвистывая, выбежала на улицу.
Было хорошо и тепло. Девочки прыгали через веревочку. Старушка кормила под деревьями голубей. Как всегда, когда ей становилось скучно, Ирма решила пойти к дедушке Тельману.
- Что у тебя с лицом, Ирма? - нахмурился он, увидев красные полосы на ее щеке.
Она пожала плечами и, сунув руки в карманы, с независимым видом перешагнула порог.
- Давай попьем чаю, дедушка, - предложила она, входя на кухню.
- Хорошо, детка, сейчас поставлю. Яблочную пастилу любишь?
- Люблю.
- Вот и славно! Ну, рассказывай. - Дедушка весь такой домашний, такой привычный, что она совершенно успокоилась, повеселела.
- Да что рассказывать-то? - усмехнулась она. - Так, поговорили с одной нацисткой.
- Ах, Ирма, Ирма! - вздохнул старик. - Ты же мне обещала.
- Я не виновата, дедушка. Она первая задела меня. Я была очень осторожна, но она первая.
- Как это произошло?
- Помнишь, я говорила тебе, что нам велели явиться в школу на фашистский праздник?
Дедушка Тельман кивнул и зашуршал пергаментной бумагой с пастилой.
- Ну вот... Не пойти было нельзя. Только мы, пионеры и 'красные соколы', сели все вместе, в последнем ряду. И когда они внесли свое знамя, когда запели гимн, мы не встали. Учителя приказали нам встать, подталкивали в спину, но я сидела как каменная. Девочки испугались и встали, а я нет. Я одна во всем зале сидела и молчала, когда все стояли и пели. Понимаешь?
Дедушка Тельман только вздохнул и рассеянно поиграл серебряной цепочкой карманных часов.
- И вот вчера меня вызвали на заседание педсовета! - с торжеством объявила Ирма и, достав чашки, принялась разливать чай.
- Тебя исключили из школы? - Дедушка Тельман надел очки в тонкой стальной оправе и стал нарезать пастилу.
- Пока нет, - отпивая чай, покачала головой Ирма. - На меня орали, топали ногами, ты такая да растакая, всей сворой накинулись. Но я молчала. А они все приставали, почему я не встала. Наконец я не выдержала и сказала: 'Мой отец невинно посажен в тюрьму. Я никогда не буду петь этих песен'. Они и заткнулись.
- Ну, а это откуда? - дедушка бережно погладил ее по щеке. Смотри-ка, припухло! - нахмурился он.
- Это? - небрежно отмахнулась Ирма. Ей стало жалко деда. Она вдруг увидела, какой он старенький в этой лоснящейся от глажек жилетке, застиранной рубашке без воротничка. - Понимаешь, комсомольцы и 'красные соколы' решили устроить нелегальный митинг. За городом, на Борстлерском болоте. Мы с одной девочкой пошли туда вдвоем. Было так хорошо и весело идти, дедушка! Солнце светит, птички поют, сосны - ну прямо благоухают! Как вдруг навстречу нам дылда в коричневой блузе 'Союза немецких девушек', - Ирма перекосила рот, словно передразнивая кого-то. - Взрослая. Идет и небрежно так арапником по сапогам похлопывает, пыль сбивает, а впереди нее овчарка бежит с черной спиной, большая, страшная. Когда мы поравнялись, она вдруг как толкнет меня, но я не поддалась на провокацию, и мы с подругой молча прошли мимо.
- И правильно сделали.
- Как видишь, не очень-то правильно, - усмехнулась Ирма. Эта фашистка вдруг как закричит: 'Эй ты, Тельман, ты коммунистка!' Конечно, коммунистка, а ты гестаповская сволочь, думаю, но не оборачиваюсь и тихо говорю подруге: 'Спокойно. Товарищи близко, митинг нельзя ставить под удар. Кто знает, чего она хочет'. Как видишь, дедушка, я в драку не лезла. Но это стерва, увидев, что мы молчим, бегом догнала нас и стала хлестать меня по лицу. Понимаешь? И свою собаку науськивала. Только собака, видно, оказалась умнее ее. И знаешь, что мне особенно обидно? - она отодвинула чашку и повернулась к окну, где стояли горшки с резедой. - Там было много взрослых, дедушка! Сидели на полянке, закусывали, пили пиво. Они все видели, но никто не вступился, не отнял у нее плетку. Как же! Она была в форме! Мне потом сказали, что это Грета Клуге - дочь крайслейтера. Она велит, чтобы ее называли Гудрун - на древнегерманский манер.
- Да, девочка, - кивнул старик. - В форме. Эсэсовские бандиты тоже носят форму. Ешь пастилку, деточка... А что было на вашем митинге? Он состоялся?
- А то нет? Конечно, состоялся. Скоро весь Гамбург узнает, что мы решили на нашем митинге. Знаешь, какой у нас теперь лозунг? 'Все на улицу! Протестуйте против ареста вождей рабочего класса! Украшайте дома Гамбурга красным!' Вот! Увидишь, первого мая весь город будет красным. Мы не дадим сделать наш пролетарский Первомай фашистским праздником.
