из списка населенных пунктов.
Глава 48
К ПОСЛЕДНИМ ПРИЧАЛАМ
11 августа 1943 года, после шестилетнего заключения в ганноверской тюрьме, Тельмана перевели в Баутцен, в следственную тюрьму по уголовным делам.
Путь в Баутцен был долог и утомителен. По дорогам тянулись унылые колонны беженцев. Дымились каменные холмы, в опаленных воронках ветер шевелил какое-то тряпье и чудом уцелевшие куски обоев. С кошелками и термосами в руках люди покорно брели на временные пункты, где можно было получить хлеб и эрзац-кофе. Женщина, согнувшись под тяжестью рюкзака, несла на руках закутанного в плед ребенка. Спасательная бригада разбирала завал, над которым выла собака.
Полиция закрыла движение и направляла машины в объезд. Но 'хорьх' с гестаповским номером пропустили. Медленно и бесшумно, как черный призрак, скользил он по мертвым улицам, мимо обгорелых деревьев, каменных коробок, пыльных груд кирпича и мусора. В обесцвеченном августовским зноем небе, как сонная рыба, застыл забытый и бесполезный аэростат.
- Ужасно, - прервал гнетущее молчание сидевший рядом с Тельманом старший советник Хеллер.
- Да. Большие разрушения. - Сидевший впереди директор ганноверской тюрьмы Зуффенплан покосился на шофера. - Но этим нас не сломить.
- Конечно, - с несколько искусственным оживлением поддакнул Хеллер. Фюрер только ожидает удобного момента, чтобы, пустить в действие новое чудо-оружие.
- Англия и Россия тоже лежат в руинах. - Зуффенплан, по-видимому, почувствовал, что фраза получилась двусмысленной, и тут же поправился: - У нас еще сравнительно небольшие разрушения.
- Люфтваффе начеку, - поддакнул Хеллер. - Как правило, к цели удается прорваться только двум-трем самолетам противника.
- Да и тех в конце концов сбивают наши зенитчики. Кажется, нам все же придется сделать круг. - Зуффенплан поспешил перевести разговор. - Проезд как будто закрыт.
'Хорьх' остановился у шлагбаума перед железнодорожным переездом. На путях догорал накрытый ночной бомбардировкой эшелон. По железным остовам опрокинутых вагонов расползлась тусклая радуга. Окутанные паром пожарники поливали из брандспойтов раскаленный до вишневого отблеска тендер. Груды искореженного металла мешали подать к переезду платформу с краном для расчистки путей. Нечего было надеяться, что переезд скоро откроют.
Шофер для порядка несколько раз надавил на клаксон, но утробный, давящийся звук его потонул в шипении горячего пара.
- Давайте назад, - распорядился Зуффенплан.
Пока 'хорьх' медленно разворачивался, Тельман успел заметить обложенный мешками с песком пустой окопчик и перевернутую зенитную установку. Расчет, очевидно, перевели в другое место, а может быть, просто похоронили.
Тельман вспомнил, как в последний год своего пребывания в Ганновере установил связь с зенитчиками, дежурившими на крыше тюрьмы.
Пригодился все же трудный моряцкий опыт. Ничто не пропадает даром. Ничто. В эти страшные годы он и не думал о морской сигнализации, а вот она-то и пригодилась... Море вспоминалось часто: порт, душный кубрик. Раскачивающаяся в проволочном колпаке тусклая лампочка под железным потолком, матросская люлька и скользкая палуба, с которой сбегает обрушившаяся на борт волна. Но стоило увидеть того молодого парня в вылинявшей на солнце пилотке, что сигналил кому-то на соседнюю крышу, как все сразу и вспомнилось.
Долго не удавалось ему привлечь внимание зенитчиков к своему крохотному зарешеченному оконцу, долго попусту размахивал в сумраке глубокой оконной ниши искусными, все помнящими руками своими. И вот, наконец, его заметили.
'Кто ты?' - 'Свой'. - 'Кто ты?' - 'Рабочий. Матрос. Солдат'. - 'За что ты здесь?' - 'Я - Тельман'. - 'Я знаю тебя'. - 'И я тебя знаю'. 'Откуда?'
Откуда? Это сложный вопрос, парень, очень сложный вопрос. Две недели я слежу за тобой. Я десять лет просидел в одиночке. Десять лет! Но десять дней я смотрю, как ты смеешься и куришь, играешь на губной гармошке, сигналишь приятелям и ешь бутерброды у железного ящика с песком. Я даже видел, как ты гадал на ромашке, пуская по ветру белые ее лепестки. Я знаю твоих приятелей. С закрытыми глазами вижу, как читаешь ты письмо, лежа на боку, подперев подбородок рукой, а волосы твои, светлые льняные пряди, шевелятся под ветром. Но вот поднимается на крышу лысый одутловатый фельдфебель - как хорошо, что он так редко приходит сюда, - ты прячешь листок в задний карман комбинезона, где темнеет пятно от машинного масла, и нехотя встаешь. И я понимаю, что пришел твой недруг, с которым надо держать ухо востро. И перестаю сигналить тебе, потому что твой враг - это и мой враг. Понимаешь? А ты спрашиваешь, откуда я знаю тебя! Знаю...
'Знаю!' - 'Чем я могу тебе помочь?' - 'Говори со мной. Рассказывай мне'. - 'Ладно. Буду'...
Так они и подружились. И он уже не чувствовал себя бесконечно одиноким.
Как-то зенитчики просигналили, что в тюрьму пришла Ирма, которую они хорошо уже знали в лицо. И когда надзиратель, впустив ее в камеру, запер дверь, Тельман обнял дочь и засмеялся:
- А я знал, что ты придешь! - громко сказал он, ибо знал истинную цену 'послабления режима', понимал, почему ему разрешили свидание наедине.
- Откуда, папа? - тоже громко спросила она.
- Я все вижу насквозь, и эти паршивые стены для меня не преграда. - И он весело подмигнул ей.
Ирма тут же достала маленькую грифельную доску, которая вот уже сколько раз помогала им обманывать установленные в камере микрофоны.
А Тельман, не переставая говорить о том, как он рад наконец ее снова увидеть, быстро - они уже оба привыкли писать со скоростью классной стенографистки - пишет:
'Я установил связь с зенитной батареей, которая несет дежурство на крыше тюрьмы'.
- Я так соскучилась, папа! - она мгновенно ставит вопросительный знак на доске.
- Как здоровье матери? - спрашивает он, а грифелем пишет: 'Сигнальные знаки'. - Что слышно у Генриха? - 'Я счастлив, что договорился с ними и вновь связан с жизнью'.
- Мама здорова. - Ирма быстро переворачивает доску: 'Генрих все еще в тюрьме. Они требуют, чтобы он подписал один документ'. - Генрих тоже здоров.
- А ты как? Как ты, моя девочка? - на этот раз вопросительный знак рисует он.
Она стирает написанное и тут же покрывает доску быстрыми, загибающимися вниз на конце строчками: 'Моя теща. Роза Тельман, моя жена дочь Эрнста Тельмана, имеют связь с заграницей, они слушают иностранные радиопередачи. Они вели беседы с рабочими и советскими военнопленными о Советском Союзе и заявляли, что Красная Армия победит'.
- Много работаю, папа, и устаю, но ничего, держусь. - '...и когда Генрих отказался, они сказали, что он останется в тюрьме, пока не протянет ноги'.
- Мерзавцы!
Ирма широко раскрыла глаза. В них испуг и вопрос.
- Да! Да! Мерзавцы! Я говорю о тех людях, которые лишены ответственности. Они подчиняются только приказу и, если им велят, они позволят убить даже собственную мать. - Он схватил доску и написал: 'Берегитесь! Это начинается охота на вас'.
Она кивнула и взяла у него доску: 'Друзья думают повторить'.
- Как ты-то себя чувствуешь, папа? Как твой желудок?
Он отрицательно покачал головой. 'Не нужно идти на бесцельный риск'.
- Плохо, девочка, я сильно ослабел. Но тоже, как видишь, держусь.
'У нас много новых друзей. Все они думают о тебе'.
- Ты работаешь все там же, Ирма?
- Да, папа. В мастерской у свекра. - Она изобразила два вопросительных знака. Она ждет инструкций.
'Я передаю тебе важный материал, это двадцать тетрадей, полностью исписанных мною. Спрячь их надежно. Поезжай отсюда в Гамбург и помни, что записи эти важные и наши товарищи должны их получить'.
- Помнишь, как однажды мы видели с тобой выводок диких уток в камышах?
