Пимен Карпов
БЕСЁНОК
В снежном облаке, в тёмный вьюжный вечер, разметая сугробы и давя зевак, с бубенцами, пронеслась по праздничному гулливому селу, полному корогодов, на лихой тройке — Зинка, помещицин приёмыш — маленькая, краснощёкая и востроглазая хохотушка в белой шапочке и бархатной шубке. В каком-то городе училась девушка, доканчивала там какие-то курсы. За нею приёмная мать посылала на станцию тройку борзых, — любимица была приёмыш у старой помещицы, — ну и баловала её.
Но в Турайке селяки недолюбливали бесёнка; так прозвали взбалмошную кудрявую девушку мужики за её неугомонный норов и колдовские, недобрые глаза. И теперь, толпясь корогодом под поветью, шарахались от борзой тройки, крякали тревожно: беду везёт бесёнок, Зинка-то; каждый раз, как только прикатывала она в Турайку, тут и стрясывалась беда: то красный петух по крышам гулял, то мор обыскивался по деревням.
Не с добра она нагрянула в тёмную вьюгу в Турайку. Того и жди, голод будет.
Да и не одна она, а с каким-то волосатым, молодым чёрным барином-стрикулистом — ишь, как обхватил её, бесстыдник, в санках-то! Тоже на ведьмача похож. Надо держать ухо востро.
Наутро, когда зелёное зимнее солнце, взвившись на огненных крыльях над серебряным от инея лесом, рассыпало горы алмазов по крышам и сугробам — мужики успокоились. Дурь нашла, — вьюга крутила, вот и боялись беды. А в солнце да в морозную алмазную крепь какие ж страхи страшны?
А Зинка носилась уже на лыжах с барином-то своим по полю да по оврагам, каталась вперегонки. Белая шапочка у неё была набекрень, юбка — по колена. Розовые щёки цвели, точно маки. Глаза горели — спорили с огнём — солнцем.
— Держись, гей!.. — кричала она спутнику, летя под горку вихрем, в столбе снежной пыли.
И оба, схватившись за руки, барахтались в снегу, хохотали, целовались — будто невзначай. А потом, вкатив на бегунах-лыжах в село, собрали вдруг мужиков. Зинка, хохоча, сразу же и выпалила:
— Поздравляем, товарищи! Теперь у нас республика. Трудовая. Нигде в мире нет такой республики — трудовой. Только у нас, в России. Земля теперь и воля, как говорится. Царя — по шапке, хотели президента — тоже по шапке. Сами собой управлять.
— Как? Што такой?
Волосатый барин, взобравшись на завалину и рубя рукой, точно топором, кричал — грозил кому- то:
— В Петербурге мы сконцентрировали… и благодаря нашей концентрации…
— Не в Петербурге, а в Петрограде! — гудели голоса.
— Теперь опять в С.-Петербург переименовали… — рубил черноволосый Зинкин спутник. — Название Петроград дано царём ещё, как результат прежней шовинистической пропаганды империалистической клики. Но пролетариат, сконцентрировав свои силы под красным знаменем интернационализма…
Мужики, горестно и нахмурившись, разводили руками в заглушённом ропоте:
— Может, и хороший он, да больно мудрует… Куда нам, темноте!.. Вот Зинка молодец. Мы думали, беду привезёт, а она — радость. Земля теперь, кажись, наша. Только бы вот понятней растолковывали бы нам. Ничего не понять.
А черноволосый кричал громко и мудрёно. И под конец, сжав кулаки, сгоряча, в беспамятстве указывал будто на девушку в белой шапочке, притопнул:
— Бойтесь, товарищи и граждане, одного — контрреволюции. Ждите её! Мы вот, я и Зина, дрались на баррикадах вместе за ваше и наше счастье. Теперь всё завоёвано. Сумейте всё это удержать. Бойтесь контрреволюции! У буржуазно-реакционных элементов один шанс на прежние привилегии — это контрреволюция.
— Опять непонятно! — роптала толпа.
Поняли мужики только одно и крепко затаили в сердце: революция — это радость, земля и воля, Варвара великомученица, святая. А контрыволюция — тьма, удушье, колдунья с недобрыми глазами. Ну и, радуясь, хмурились. Быть всё-таки беде! Недаром же и радугу сегодня видели над снежным полем: вещий это знак.
А через три дня все, от мала до велика, ходили с красными флагами по селу, праздновали праздников праздник — отвоёванную у аспидов-помещиков землю. Вертелся тут и бесёнок со своим завсегдашним спутником — женихом или так, знакомым, кто его разберёт! Мужики замотали это себе на ус, да и подальше от непрошеных друзей. Срамота одна: открыто, при всех, целуются. И вечно, точно котёнок, мурлычет и ластится с волосатым Зинка, как будто они уже муж и жена.
— Ты ведь мой? — спросит вдруг его она. — Ты — сильный, благородный. Я на всё из-за тебя пойду. Да?.. Мы будем служить народу… работать… Ты ведь любишь меня?
— Люблю тебя… — закатывал глаза, притулившись в сенях сборни к стене, шептал прерывисто черноусый, горбоносый друг Зинки.
В сборне ликовали и буйствовали мужики:
— Теперь — специальная рыволюция, одно слово!.. Смерть буржуазам! Земля и воля. А орателев нам больше никаких не надоть! И подлаживаться барам к нам нечего… в три шеи будем гнать! Дьяволово отродье.
Зинка, повертевшись и поразнюхав, чем дышат мужики, затаилась в усадьбе и больше не показывалась на люди.
Волосатый молодой барин тогда ж удрал в город.
Как-то весной у помещицы на крыльце под зорю подкидыша нашли.
— Зинка ж и подкинула… — шалтали бабы. А сами крестились и отплёвывались: волосатый тот постарался…
Мужиков же контрыволюция мутила. Прошла молва, будто ею полонены уже все соседние деревушки. А не сегодня-завтра нагрянет она и в Турайку.
В сборне — гул, крики. Комитетчики сзывают громаду, готовятся к бою. Отовсюду к сборне спешат толпы бородачей, размахивают руками, грозят: рано ведьме — контрыволюции-то — клыки казать, турайцы постоят за себя!
— Близко уже?
— В Анисимовке, — шалтают.
— А какая она собой будет?
— Известно какая — Яга… Молодая ещё, стерва, а, бают, люта. В Анисимовке какие смельчаки находились, а как увидают её, Ягу… так и торопеют…
— А заговоры-заклинанья?
— Не помогают! Ну да мы и без заговоров справимся с нею!
В нахмуренных взорах — гроза. Словно в Велик день ликует мир, гудёт, празднует землю и волю. Пускай каркает чёрная ведьма — не закаркать ей ярких зорь!
Бабы своё: светопреставленье да светопреставленье. Антихрист пришёл в мир, конец свету. Знаменье есть. А знаменье вот какое: кто от трёх дев невенчех родится, мужского пола — тот и есть антихрист.
Старая помещица — сама подкидыш девичий, да и Зинка, приёмыш её — подкидыш. А у Зинки уже сын подкидыш — мужского пола. Вот и гадай — кто антихрист, а кто мать его, контрыволюция эта самая, великая блудница. И блудница-контрыволюция пришла, и антихрист-душитель от неё народился. В писании всё сказано, что и к чему.
Но грядёт, грядёт на победу и погибель антихристову царь славы, огненный Христос.
Ей, гряди, Господи!
Гудёт мир. А у бесёнка, у Зинки, и заботы мало: всё так же хохочет да ёрничает. Распевает по саду песни залихватские.
Но, подметив, что песни да хохоты не помогают, — мужики не перестают коситься на неё, — ударилась вдруг в набожность.
Собрала у себя в усадьбе богомолок, калик, стариков — и ну стращать их геенной огненной.
