находятся сады и оранжереи, принадлежащие Вестминстерскому аббатству. В районе Чарринг мы останавливаемся, чтобы полюбоваться крестом, воздвигнутым королем Эдуардом Первым в память о его возлюбленной, королеве Элеоноре.
– Есть такая легенда, – рассказывает миссис Эллен. – Король привез тело королевы с севера, где она умерла, и везде, где бы он ни останавливался по пути, ставил по такому кресту.
– Chere reine.[11] Чарринг-кросс – понятно? – говорю я, желая похвастаться своими знаниями.
Кэтрин зачарованно молчит. Слуга, стоящий рядом, улыбается, глядя на нас, и говорит:
– Говорят, что с его вершины можно видеть ее склеп в Вестминстерском аббатстве.
Когда мы идем дальше, я утверждаю, что это невозможно, но Кэтрин уверена, что так и есть.
– Не думаю, что король полез бы наверх по кресту, – хихикаю я. – И разглядеть склеп через стену аббатства он тоже не смог бы. Подумай головой, Кэт, глупышка.
– Но это красивая история, – протестует она.
– Помолчите, мисс Джейн, – упрекает меня миссис Эллен. – Вы, спору нет, умная девочка, но немного скромности вам не помешало бы. Имейте в виду: ваша матушка жаловалась, что в последнее время вы становитесь непокорной, и обещала строго пресекать любое самоволие.
Пристыженная, я искренне раскаиваюсь. Я прошу у Кэт прощения, и она целует меня.
Мы проходим по улице Стрэнд, мимо величественных особняков знати, мимо больницы Савой и церкви Святого Климента Датского, и так добираемся до Флит-стрит. В Сити мы попадаем через ворота Лад-гейт. О богатстве живущих здесь говорят высокие солидные дома городских торговцев, бесчисленные лавки, где выставлены работы золотых дел мастеров и другие роскошные товары, бархат и шелк, обтягивающий спины состоятельных горожан и их жен.
Старый готический собор Святого Павла стоит предо мной на вершине холма, а рядом его двор, где находится множество лотков с книгами. Мне хочется задержаться здесь подольше, я прошу миссис Эллен купить мне грошовую книжку с историей о злосчастных влюбленных Паламоне и Арсите. Она неохотно соглашается, зная, что иначе меня отсюда не вытащишь.
Теперь мы проходим Барбикан, укрепленную сторожевую башню в городской стене.
– Долго еще? – спрашивает Кэтрин. Мы уже устали. Кажется, что мы идем уже целую вечность.
– Почти пришли, – отвечает миссис Эллен. Мы миновали центр города, но нас по-прежнему окружают толпы народа, и все они движутся в одном направлении. Среди них лоточники и коробейники.
– Куда это все идут? – интересуется миссис Эллен у торговца пирожками.
– Да на Смитфилд, конечно, мистрис, – отвечает он ей.
– На турнир? – с надеждой спрашивает миссис Эллен. Как здорово было бы посмотреть!
– Да нет же, – усмехается он, – на сожжение.
– Сожжение?
– Ну да. Еретиков, Энн Эскью и Джона Ласселса, будут жечь.
Эти слова повергают миссис Эллен в ужас. Я помню, как она рассказывала, что однажды в юности видела сожжение и ни за что на свете не хотела бы увидеть это снова.
– Если мы поспешим, девочки, то сможем успеть пройти прежде, чем все начнется, – говорит она, – дом моей сестры выходит окнами на Смитфилд, и другого пути туда, кроме этого, я не знаю. Давайте поторопимся, мы, может быть, успеем проскочить. Такие зрелища не для детских глаз, я не хочу, чтобы вы это видели. Ну-ка, прибавьте шагу. – Крепко схватив нас за руки, она протискивается сквозь толпу.
Мне дурно. Я знаю, что смерть на костре – это наказание за ересь, но, обжегши однажды палец свечкой, догадываюсь, до чего это чудовищная смерть, и не хочу при этом присутствовать.
Кэтрин тоже дрожит от ужаса. Ей только шесть лет, и здесь не место таким малышам. Она просится домой.
Но поздно. Толпа, жаждущая зрелища, валит на Смитфилд. Людская волна тащит нас, вцепившихся друг в дружку, вперед, и мы не в силах сопротивляться или повернуть, из страха, что нас задушат. Нас выталкивают чуть ли не в первые ряды, где мы, к своему ужасу, чувствуем, что давление толпы не позволит нам выбраться.
– Держитесь вместе, девочки! – кричит миссис Эллен. – Не выпускайте мои руки, слышите?
Посередине поля стоят два толстых деревянных столба, с которых свешиваются железные цепи. Рядом сложены высокие кучи хвороста. Какой-то человек – должно быть, палач – в кожаной маске и фартуке держит незажженный факел. Позади него, в жаровне горит огонь. Я содрогаюсь при виде него. Напротив, на скамье, на приличном расстоянии от столбов, сидит лорд-мэр со старейшинами и шерифами и два епископа, прибывшие лицезреть казнь.
– Девочки, закройте глаза и отвернитесь, если получится, когда зажгут огонь, – испуганно советует миссис Эллен. – Какой кошмар – бог его знает, что скажет на это ваша матушка.
– Простите, – пыхтит какая-то толстуха, которую прижало к нам. Она одета в бедняцкое домотканое платье, и у нее красное лицо и складки жира под подбородком. – Пускай они поглядят, детки-то. Люди нарочно берут детей, чтоб видали, что бывает с этими греховодниками. Для того их и сжигают при народе.
– Все может быть. А вашего мнения я не спрашивала, – резко отвечает миссис Эллен. – Казнь – не зрелище для детей, тем более благородных. Им объясняют, что такое ересь. И не все радуются, видя страдания ближнего. Мы здесь не по своей воле, нас сюда вынесло с толпой.
Женщина пожимает плечами. Ее, по правде говоря, занимает только происходящее на поле.
– Славная сегодня погодка, – замечает мужчина позади нас. – Без ветра.
– Повезло им, – говорит его жена. – Пороху на сей раз им всыплют?
– А шут его знает. Хорошо бы потом почитать ее последнее признание. А вон человек продает его.
– Потом у него, поди, ничего и не останется…
– Да, и все потому, что его вырвали под пыткой, так говорят, по крайней мере. Я слышал, что сам лорд-канцлер Райотсли крутил ручку на дыбе, когда она отказалась отвечать на их вопросы.
Правдивость этого заявления подтверждается, когда повозка с Энн Эскью и Джоном Ласселсом медленно продвигается через людское море и Энн грубо с нее стаскивают, привязывают к стулу и несут к столбу, при этом ее руки и ноги безжизненно болтаются. Худая и бледная после месяцев заключения, с изможденным болью лицом, она словно бы даже рада тому, что близится конец ее страданий. Энн, похоже, тихий, добрый, безобидный человек.
– Она и вправду отправится в ад, как все еретики? – спрашиваю я миссис Эллен.
– Видишь ли, дитя, – уклончиво начинает она, – говорят, что огонь на земле дает еретикам вкусить огня вечного и заставляет раскаяться, пока не поздно.
– А если они раскаиваются, огонь гасят?
– Не всегда. Часто бывает уже поздно. И я не слыхала, чтобы многие раскаивались.
Я понимаю. Боль, должно быть, такая, что ни о чем другом думать нельзя.
Палач прикручивает Энн Эскью, сидящую на стуле, цепью к столбу. Ласселс уже стоит, прикованный, у второго столба, и солдаты обкладывают его хворостом. Вскоре куча хвороста становится ему по пояс. Женщину также заваливают хворостом. Мужчина плачет от страха, но она спокойна, и ее глаза обращены к небу. По всему видно: она верит, что попадет в рай.
– Чем же она провинилась? – спрашивает Кэтрин.
Миссис Эллен наклоняется к ней:
– Она злостная протестантка. Она отрицает чудо мессы.
У Кэтрин озадаченный вид. Она опять забыла, чему ее учил капеллан.
Миссис Эллен объясняет:
– Эта женщина отрицала, что хлеб и вино претворяются в плоть и кровь Господа нашего во время Вознесения Даров. Она верит в то, что это только символы.
Теперь палач привязывает на шею осужденной женщине серый полотняный мешок.
– Это порох, – говорит мужчина позади нас. – Чтоб быстрей ее прикончить.
Толпа издает единый вздох. Он затихает, когда поджигают хворост, раздается потрескивание, и голос священника читает молитву об умирающих.
Я не хочу смотреть, но смотрю. Мои глаза прикованы к столбам, будто бы у меня нет выбора. Рядом
