возила воду в летние лагеря дойных гуртов. Шоферами на ней были чаще зеленые новички или проштрафившиеся асы, забывающие закусывать. Витяй не принадлежал ни к тем, ни к этим.
— Ты чего в водовозы определился? — спросил Парфенька, довольный, что сын заворожен его рыбой.
— На повышение пошел, — ухмыльнулся Витяй. — Сам директор совхоза товарищ Мытарин назначил. Поезжай, говорит, Виктор Парфеньевич, и внедри любовь молодым дояркам, а то Борис Иваныч один не справляется. Любовь к труду.
— По дружку, стал быть, соскучился?
— И по подружкам. Их там десяток, а он один, ослабел, поди, обессилел, а им обязательства надо выполнять, за высокое звание бороться. Буду вдохновлять.
— За рыбой гляди, вдохновлялыцик. Вроде не ползет?
Витяй нагнулся над люком, потом потрогал пальцами напряженно свисавшее по боку цистерны тело.
— Замерла. Полбака заполнила и утихла, умница. Разрешите везти на уху, товарищ адмирал?
Парфенька, серьезный и деловитый, как грач на пашне, промолчал, размышляя. Хоть и много втянулось в цистерну рыбы, метров пятнадцать, она по-прежнему уходила к самому берегу и дальше, в залив, теперь затихший, зеркально гладкий, сверкающий от солнца. Значит, успокоилась, отдыхает. Если теперь везти, то потревожишь и она выскользнет из цистерны, а не выскользнет — разорвешь на две части. Но и стоять долго нельзя: роса зот-вот сойдет, солнце высушит „чешую, и рыба подохнет. Поливать? Это сколько же людей надо, если ведрами. Да и неизвестно, какое время придется стоять.
— Ну как ты тут, голубок?… Уф-ф, задохнулся… С добычей тебя! Ух, сердце зашлось… — Часто дыша, Голубок окинул взглядом машину с рыбой, берег и залив, где она продолжалась, озадаченных людей и покачал потной прилизанной головой: — Настоящего Змея Горыныча поймал. Как в сказке. А я сперва думал, что Лукерья. Слышь, Бугорков? Что же теперь делать станем? Ох, еле отдышался. Председателя бужу, говорю ему, а он, голубок, пальцем у виска: спятил-де ты или после вчерашнего? Я тогда к телефону и — в район начальству: а оттуда, не поймешь кто, ругается: кой черт, кричит, в такую рань тревожите. И тоже не поверил, голубок. Проспись пока, говорит, а я милицию сейчас пришлю, рыбнадзор… Что же нам делать-то теперь, ждать?
— Не знаю, — сказал Парфенька. — Давайте думать вместе. — И первым, как неопытный начальник, поведал свои сомнения насчет сохранности и перевозки диковинной добычи. А сохранить ее надо обязательно.
— Да зачем? — не понял опять рябой. — Давайте разрежем, и что в машине — Парфеньке, а что на нашей земле — наше.
— Не удержим, в залив уползет, — сказал Степка.
— Без головы-то? Дай-ко у тебя отрежем, итить твою мамушку, поползешь ты домой иль, к примеру, в магазин?!
— Да пошто резать-то? — вступилась одна из птичниц. — Рыбак пымал, его и воля. А он дело говорит. Сперва вынуть надо всю, а потом и делить. Так, Дашутк?
Старая Дашутка перекрестилась:
— Эдак, Машутка, эдак. Мы с горем, бог с милостью. Теперь у нас и рыбка, и мясцо. Низкий поклон тебе, Парфенюшка. — И — в пояс ему.
Парфенька горестно Вздохнул и поглядел на Витяя, сидящего с папиросой во рту на цистерне: если и у сына похожие мысли, дело плохо. Но Витяй опять его выручил.
— Я думаю, батяня прав, — сказал он и плюнул под ноги рябому кормачу. — Вы готовы слопать ее, делить уж начали, а это ведь не рыба, не щука какая-нибудь.
— Что же по-твоему? — удивился Степка.
— А ты разуй глаза-то, проморгайся, мужик ты беспривязный.
— Почему эт беспривязный?
— Потому что ни скота у вас в Ивановке, ничего, сами нахлебниками живете.
— У вас в Хмелевке больно много!
— Ты на нас не кивай, у нас райцентр, совхоз. Мы люди рабочие. Понял. А рабочий — это гегемон. Что скажем, то и будешь делать. Усек? Передай товарищу.
— Ишь какой, ити его…
— Да, такой. И брови на меня не хмурь, квазимода, пошевели единственной-то извилиной.
— Сам ты это… как, Степк?
— Квазиморда какая-то.
— Молодцы, грамотеи! Но слушайте сюда и проникайтесь. Это не Лукерья какая-нибудь, не рыба, это — мечта всей жизни, сказка, изумрудно-янтарная наяда, уникальное явление природы. Понятно теперь? Ее закон охраняет.
— Понятно. Кто это такая наяда?
— Понял, называется. В Древней Греции так звали нимф, богинь ручьев, речек и озер. Русалки, по- нашему.
— Русалки не такие. Русалки — девушки с рыбьими хвостами.
— А эта? Вы поглядите, какие у нее небесные глаза! А веки с черными длинными ресницами! А плавники-ладошки!.. Об этом чуде сегодня же узнает весь район, вся область, а завтра весь просвещенный мир. — Витяй бросил дымящую папироску, спрыгнул на землю к кормачам. — Усекли? И наедет тут начальства всякого, ученых, корреспондентов разных тьма. И рядом с чудом природы они увидят ваши небритые рожи. Поняли теперь, что вам делать?
— Опохмелиться, — сообщил Степка.
— Побриться, — сказал рябой.
— Побриться, и почище. А потом умыться с мылом. С туалетным. И шею помойте, и уши. Подстригите также ногти, волосы, причешитесь. А одежонку не парадную надевайте, а рабочую, хорошо бы чистую, не очень мятую. Тогда вас хоть в газету, хоть в иностранный журнал — русские богатыри Степан…
— Лапкин, — подсказал Степка.
— Лапкин и?…
— Степан Трофимович Бугорков, — сказал рябой обиженно. — Зачем это, Степку сперва, а меня опосля? Он в два раза моложе, сопляк еще, а я трудовой этот… ветеран.
— Ветеран-ан! Неужели? Ну, извини, не знал, извини, Степан Трофимович. Тогда скажем так: два русских богатыря, два Степана, старый и молодой, а именно, Степан Трофимович Бугорков, ветеран, и Степан Лапкин, молодой, да ранний, самоотверженно прибежали узнать, не Лукерью ли пойма…
— Ты смеесси, что ли?
— Смеется, гад. Приехал тут, шоферюга вонючий. Убирай свою бандуру, а то щас опрокинем!
— Ладно, я пошутил, мужики. Или шуток не понимаете? Вы же умные люди, земляки, неужели вправду подумали, что я вас выдам какому-то щелкоперу? Но только глядите, чтоб как договорились… Я сейчас поеду в лагерь, а вы времени не теряйте.
— Нам на ферму пора, — сказал Голубок.
— Ничего, успеют.
— А на чем в лагерь-то теперь? — спросил Парфенька.
— Твой велик возьму. Там воду ждут, дойку не начинают. Я в полчаса обернусь.
— Пошли, бабы, пошли, хватит на нее глядеть, окосеете. — Голубка тревожило голодное кряканье утят. — Корм раздадим, уберемся, тогда хоть весь день здесь стойте. А вам, мужики, особое приглашение надобно? Пошли, пошли! Держись тут, Парфен Иваныч, голубок, мы скоро управимся.
Парфенька проследил за шустрым своим сыном, который уже вывел велосипед на дамбу и покатил в лагерь, поглядел в спину большого, как колхозный амбар, Голубка, подгонявшего к утиной ферме своих тружеников, и пошел к заливу искупаться. Высохший пот неприятно стягивал кожу на спине, на груди и в других местах, и Парфенька так свирепо чесался, будто стал шелудивый.
