Он умывает её, переодевает в ночную сорочку, без малейшего намека на интимность, стелет постель, пока она без сил лежит в кресле, на руках относит её и укрывает одеялом.
— Мне неудобно, — пытается протестовать Евгения, — ты возишься со мной будто с тяжелобольной.
— Еще чего! Это мы привыкли не обращать внимания на стрессы, а американцы давно заметили: ничто так не подрывает иммунитет, а значит, сопротивляемость различным болезням, как они… И потом, разве ты не возилась со мной, когда я надрался?
— Так уж и возилась! — даже ослабевшая Евгения уже не может не ехидничать, этот тон задал сам Аристов. — Только верхнюю пуговицу и расстегнула…
— И обувь сняла, и пледом укрыла, и утром завтракала вместе со мной…
— Тем, что ты сам и приготовил… Только и успел, что глоток кофе хлебнуть!
В голосе её невольно звучит упрек.
— В тот день Ярослав не ночевал дома и, конечно, Нина волновалась.
— Ты его нашёл?
— Естественно. В отличие от родной матери, я знаю всех, с кем дружит мой сын!.. Ты попробуй заснуть, а я возле тебя посижу.
— Боюсь, со сном у меня ничего не получится.
— Тогда расскажи мне, с чего ты взяла, будто Сергей убил свою жену?
И Евгении во второй раз приходится рассказывать о ночном звонке.
— Дела-а, — выслушав, бормочет Толян. — в голове не укладывается. Я и сам поверил в то, что Машка застрелилась. В последнее время она была какая-то вздёрнутая, бесшабашная, будто с цепи сорвалась. Даже на своего грозного супруга наезжала. Я ещё удивлялся: чего это она вдруг осмелела?
— Наверное, я в этом виновата, — мучительно выдавливает правду Евгения. — Я больше не могла видеть, как Маша существует. Будто она рабыня, а Сергей — царь и бог! Хочет карает, хочет милует… Навешал ей лапши на уши, будто она — холодная женщина и никого из мужчин не может заинтересовать.
— А ты её, значит, разубедила? И она твою подсказку решила проверить?
Она мысленно ахает: неужели от Толяна невозможно иметь тайн?
— А Сергей знал о ваших разговорах?
— Нет, он решил, что на Машу так повлиял мой развод, а я — с жиру взбесившаяся баба…
— Как бы то ни было, он затаил на тебя зло.
— Похоже.
— Ах, ты, моя маленькая революционерка! — он берёт лежащую поверх одеяла руку Евгении и подносит к губам. — Объявила войну всему свету? С кем ещё ты выясняла отношения?
— С Надей, — упавшим голосом признаётся Евгения.
Аристов хохочет, но тут же обрывает смех.
— Извини, вырвалось. Смотрю, моя девочка совсем прозрела? Трудно, говоришь, когда глаза открываются? Приходится видеть и то, что не хотелось бы!.. А Сергей для тебя и вправду опасен. Ну, да я найду на него управу!
— А как же… Так всё и останется?
— В каком смысле?
— Все так и будут думать, что Маша застрелилась?
Толян хмыкает.
— Хочешь, чтобы я вызвал Зубенко на дуэль?
— Нет, но…
— А представь себе на минутку, что его звонок тебе — лишь шоковый бред. Увидел её, мёртвую, вот и понесло. Стал искать виноватых…
— Что же мне делать?
— Ждать. Может, это не подходит твоей воинственной натуре, но поверь: это ему даром не пройдёт.
— Ты веришь в высшую справедливость?
— Можешь смеяться, но она есть. Постарайся, по возможности, на Машиной смерти не зацикливаться, её уже не вернёшь. А Сергей… Словом, подожди!
— Я была неправа… в тот раз! — выпаливает она. — Почему-то в такие минуты думаешь только о себе.
— Меня тоже умным не назовёшь! — качает головой Аристов. — Нашёл, о чём говорить в постели с любимой женщиной!
Глава двадцать первая
Прошло две недели со дня похорон Маши. Евгения несколько успокоилась, пришла в себя, но уход из жизни подруги повлиял на неё странным образом: она вдруг стала думать о смерти. Но не со страхом и отвращением, а спокойно, по-философски, будто вчера ещё ей было тридцать шесть, а сегодня стукнуло семьдесят два.
Относись люди к смерти с уважением, думалось ей, они бы куда меньше подличали и смеялись над такими понятиями, как честь, долг, любовь. Поэт Илья Сельвинский сказал как-то устами своего героя: 'Ему было стыдно глядеть в глазницы такой серьёзной старухи, как смерть…' Что ж другие, думают, будто смерти всё равно, какими они к ней придут?
Она не рассказывала никому о своих мыслях. Боялась не осмеяния, а того, что не поймут. Это знание делало её спокойнее и мудрее. Попутно она обрела твёрдость духа. Зауважала себя, что ли.
Если недавно, осознав себя привлекательной женщиной, Евгения распрямила спину, то теперь распрямила душу. Больше она не хотела бежать за океан от своих жизненных проблем. Она вполне могла решать их здесь, самостоятельно.
Следствие по факту смерти Петра Васильевича затягивалось. У неё опять прибавилось работы. Похоже, замещающий Валентина прораб входил в курс дела. Он пока не брался за новые объекты, но согласился на реставрацию нескольких старых, и Евгении пришлось поработать как следует…
Сегодня Евгения сидит за столом шефа, когда в кабинет входит посетитель. Рано, Варвары ещё нет, потому Евгению никто не успевает предупредить.
Моложавый, красивый армянин слегка кланяется ей и говорит:
— Меня зовут Рубен Гаспарян.
— Как же, наслышаны о вас, господин Гаспарян! — могла бы сказать Евгения. — Это не вы ли приложили руку к смерти вашего знакомого Петра Васильевича? Опоздали вы, господин. Со своим проницательным взглядом! Ишь, как уставился! Меня теперь не враз смутишь!
— Садитесь, господин Гаспарян! У вас ко мне дело?
— Вам ничего не говорит моя фамилия? — высокомерно спрашивает он.
'Плохой вы актёр, — разочарованно думает Евгения. — Эту фразу надо было произносить медленно, тянуть паузу, вопросительно поднимать брови. Читать надо Сомерсета Моэма 'Театр', там всё написано!'
— Говорит, — мило улыбается ему Евгения. — Ваша фамилия — восточная разновидность фамилии Каспаров — нашего великого гроссмейстера!
— Не Каспарян, а Гаспарян! Слышите, гэ-е-е!
— Что же вы так волнуетесь? — сочувственно озабочивается она. — Я запомню, что гэ-е-е! Извините, в первый раз не расслышала. Хотите кофе?
— Спасибо, не хочу! — всё ещё в раздражении бурчит он. — Я пришёл поговорить с вами насчёт стройматериалов.
— Со мной? — она старательно округляет глаза, чтобы показать своё безмерное удивление. — Вы, наверное, ошиблись. Я — всего-навсего референт, то есть консультант по архитектуре.
