– Да.
Сережа дотронулся губами до девочкиного мизинца. Поцелуй был тоненький, мимолетный, необязательный, можно считать поцелуем, а можно и нет.
Каждый знает, что происходит, когда к нам надолго опаздывают или как-то иначе долго нас обижают. Сначала мы ставим вопрос об ЭТОМ ЧЕЛОВЕКЕ – кто этот человек и что он себе такое позволяет?!. Потом мы ставим вопрос о наших с ним отношениях – зачем нам ВСЕ ЭТО? А затем мы задумываемся о себе – может быть, с нами МОЖНО так себя вести? Может быть, мы не стоим лучшего? Так что если долго злить человека, он перестает злиться и становится совершенно ручным и кротким, – нужно только правильно выбрать момент, когда он покажется себе полным ничтожеством.
Князев пришел, когда Соня прошла все склочные стадии и уже не злилась, а казалась себе круглой дурой, которую НИКТО НЕ ЛЮБИТ.
– Пришил нос? – вот и все, что спросила Соня. – Или это был не нос, а хвост?
– Сонечка, солнышко, хирург не предназначен для романов, – сказал Князев, целуя ее, не виновато, а довольно обиженно, как будто это она пришивала кому-то нос, а он ее ждал. – У меня вчера операция была полостная, я думал, катетер поменяю – и все. Посмотрел, как заживает, а там у меня экссудация…
– А я… а ты… – всхлипнула Соня, – экссудация – это что?
– Гнойные выделения. Это вообще не пациентка, а я не знаю что такое… Вчера у нее аллергическая реакция была…
– Некоторые люди умеют сделать так, чтобы их еще и пожалели, – сказала Соня.
Подошла Ариша, постояла, молча посмотрела, как они стоят рядом, не касаясь друг друга, велела добрым голосом:
– Идите скорее на чердачок, в мою светелку, а то у вас глаза неприличные, как в эротическом кино…
И они пошли на чердачок, в Аришину светелку.
Когда Соня с Князевым спустились вниз, квартира была пуста, – перед рабочим днем гости разошлись рано.
– Можно я отправлю к тебе приятельницу? – спросила Ариша Князева.
– Нет, – рассеянно покачал головой Князев и тут же поправился: – Нельзя рекомендовать пластического хирурга – можно испортить отношения с приятельницей.
– Оставайтесь у нас, – прошептала Ариша Соне. – Сейчас уже завтра, а ему опять в клинику к девяти, зачем пилить через всю Москву на пару часов… Смотри, на нем лица нет…
Лица на Князеве и правда не было, ехать через всю Москву было и правда глупо, а главное, Соне хотелось остаться. Их с Алексеем любовь была совсем-совсем замкнутая, они никогда еще ни с кем не были вместе, не считая первого чаепития с Диккенсом на Фонтанке, и возможность побыть вдвоем, но на людях, когда острее ощущаешь свою совместность, казалась гораздо более волнующей, чем ехать по ночному городу на другой конец Москвы.
Ариша с Игорем и Князев с Соней тихонечко, по-семейному, уселись на кухне пить чай. По-семейному- по-Ариши-ному – означало семья и припозднившиеся гости, хотя бы несколько. Так что к чаю у Ариши были какие-то готовые тортики и родители Сережкиной девочки Аси – вылитые тушканчики, тонкие, длинноногие, почти бесплотные, с прозрачной кожей и светлыми глазами. Тушканчики были такие на вид юные, что их трудно было принять за маму-папу пятнадцатилетней девочки, которая к тому же и сама уже влюблена.
Женский тушканчик Мариночка – нежная, хрупкая, головка на высокой шейке, как тюльпан на стебельке, воздушная челка, нездешний взгляд, романтически обернута в легкие тряпочки – чуть увядший ангел в богемном стиле. На Мариночке была глаз не отвести какая красота – в ушах и на шее толстые разноцветные войлочные цветы, из самого настоящего войлока, из валенка, и даже кольца на ней были с большими войлочными цветами, как будто толстенькие войлочные бабочки присели на Мариночкины тонкие пальчики.
Мужской тушканчик Владик тоже смотрел рассеянно, а в общем тушканчики были так похожи друг на друга, словно они не муж с женой, а две тургеневские барышни, одна более женственная, другая более мужественная, – ручки, ножки, шейки, меланхолический вид. Только Владик был без войлочных украшений.
Девочка Ася, напротив, нисколько не была похожа на тушканчика, девочка как девочка, вполне крепкая, между джинсами и свитерком полоска голого тела с детским жирком на талии. Необаятельная девочка, никакая, рядом с красавцем Сережкой даже обидно никакая.
– Игорь, поставь мне Наймана, – попросила Мариночка, – обожаю минималистов, особенно Наймана, особенно его музыку для Гринуэя, особенно тему смерти…
Тихо звучал Найман, огоньки свечей метались по старинному серебру. От бабушки Игоря: полный сервиз, пузатый кофейник, молочник, сахарница – русский модерн, от бабушки Ариши: Франция, XIX век, правда, разрозненные предметы. Свечи не пошлые, без цветочков и зайчиков, в подсвечниках, Франция, XIX век, Аришина бабушка.
– Сегодня мне открылась новая дверь, – сказала Мариночка.
– Куда? – притворилась идиоткой Соня. Ей не понравилось, что Князев смотрел на Мариночку.
– Мариночка – поэтесса, – ласково объяснил Игорь.
– Поэт, – поправила Мариночка.
– У нее очень оригинальная просодия и ритмика, – вставил Игорь, и Ариша скривилась – она никогда не замечала в нем таких поэтических знаний.
– Как вы относитесь к верлибру? – так напряженно спросила Мариночка Князева, как будто верлибр был ее личный враг.
– Нормально отношусь. Если бы я знал, что такое верлибр, я бы еще лучше к нему относился.
– Мариночка обещала сегодня ночью прочесть свои новые стихи, – сказал Игорь, и Ариша опять скривилась.
– Только после двенадцати, – серьезно уточнила Мариночка, – эти стихи требуют ночи…
Мариночка рассеянно клевала со всех тарелок сразу, кусочек с тарелки Игоря, кусочек с тарелки Ариши, Владик непрерывно хозяйничал: знал, где у Ариши какой сорт чая и кто из какой пьет чашки, и все время что-то поправлял, то скатерть, то чашки, то свечи, и даже колокольчики на Арише поправил, чтобы ровно висели. И оба вели себя так, словно были не случайными тушканчиками, а преподносили себя хозяевам как подарок.
– Мы дружим семьями… каждый день общаемся, – объяснил свое бесцеремонное хозяйничанье Владик. Бывают люди, у которых усики настроены на окружающих, Соня только подумала – что это они? – а Владик уже объяснил. И взгляд у него стал цепкий, твердый.
После двенадцати под свечи и музыку, смотря вдаль с выражением лица «по ту сторону», Мариночка прочитала свои стихи. Стихи были томные, невнятные и нежно-прелестные, как сама Мариночка. Владик ревниво следил за реакцией хозяев. Хозяева вели себя хорошо: Игорь кивал в такт, Ариша замерла с куском шоколадного торта во рту.
Соня жалела девочку Асю: в семье тушканчиков расстановка сил очень удобная – они оба такие талантливые и прекрасные, она вообще гений, а он осуществляет сопровождение ее гениальности и отвечает за практическую часть. А де-вочкино место последнее. К тому же обидно быть такой ничем не примечательной девочкой рядом с Мариночкой с ее просодией и ритмикой.
– А скоро мы все вместе поедем в Грецию, да, Ариша? А потом я хочу во Флоренцию, да, Ариша?
Я непременно должна увидеть башню Пальяцца, именно в мае, не позже…
Игорь и Владик одновременно кивнули – да, непременно.
Владик был театральный актер, театр, в котором он служил, был хорошим, даже очень хорошим, а вот что касается самого Владика, на нем был какой-то легко уловимый флер неудачливости. Уж слишком свободно он сыпал звездными фамилиями, слишком близко дружил со звездами, представавшими в его рассказах совсем уж неразумными глупышами, которые пропали бы без его советов, слишком часто повторял «ну я ему сказал… » и «если бы не я…», слишком упирал на то, что каждому человеку требуется знакомство, протекция, толчок, и слишком мягко, как бы между прочим, завел разговор «о делах».
Если бы Владик не был таким милым и обаятельным, то можно было бы честно признать, что дела его в этом доме сводились исключительно к выпрашиванию: у Игоря – свести его с режиссером сериала, который
