жабо, сорвал его с рубашки и небрежным жестом бросил на пол вслед за разбитым стаканом в лужу пролитого вина.
— Мой бывший крепостной? — переспросил Адобекк. — Почему бывший?
— Вы его продали, дядя.
— А, — сказал Адобекк, — в таком случае какое отношение он имеет ко мне?
— Никакого…
— Тогда меня это не касается. Кому он принадлежит формально?
— Кажется, герцогу Вейенто, — неуверенно произнес Ренье.
— В герцогстве нет крепостных. У Вейенто все свободные, — с неудовольствием проговорил дядя.
— Стало быть, этот человек сам за себя отвечает, — сказал Ренье.
Адобекк согнал племянника с кресла и уселся сам. Отобрал у Ренье стакан, допил вино. Покачал ногой.
— Стало быть, так, — промолвил наконец Адобекк. — Свободный человек для собственного удовольствия зарезал свою бывшую любовницу, которая в последнее время была любовницей принца. Отвечать за это будет он лично, в одиночку, поскольку хозяина у него нет. — И вдруг выкрикнул пронзительно, с тоскливой злобой: — Прелестно!
Избавившись от Ренье, Талиессин сразу вроде бы успокоился. Пошел медленнее. У него пропало ощущение, будто он бежит от чего-то сломя голову. От чего-то жуткого, что грозит, настигнув, разорвать его в клочья.
Мир находился на прежнем месте, ничто не исчезло: мостовая из пестрых булыжников рябила под ногами; Талиессина окружали доброжелательные дома богатых кварталов с башенками, многоцветные, украшенные по фасадам забавными или патетическими скульптурами, с куполами, похожими на пузыри или шапочки, с ажурными флюгерами…
Талиессин, щурясь, смотрел на них. У него ломило глаза, и вдруг он понял, что стал болезненно остро воспринимать красоту. Краски были чересчур яркими, формы — слишком рельефными. Материальность мира как будто придвинулась вплотную, заняла место абсолюта.
Талиессин неожиданно подумал о том, что так видят мир истинные Эльсион Лакар, эльфы — носители старшей крови. Об Эльсион Лакар говорят, будто они существуют в снах, в мечтах, в призрачном, перетекающем любые границы мире; но теперь Талиессин был уверен в обратном.
Бессмертные Эльсион Лакар помещены в самый эпицентр материального мира, мира вещей, всего, что можно потрогать руками. Создавать себе иллюзии, возводить границы между собой и предметами — реальными предметами, как они есть, занятие для людей. Поэтому людскому зрению мир является затуманенным, как бы подернутым дымкой.
Эльф же видит все обнаженным. Тот строительный материал, из которого создана вселенная, для эльфа очевиден; более того, любой эльф умеет худо-бедно работать с этим материалом — отсюда и впечатление текучести эльфийского мира.
«На самом деле это вовсе не текучесть — напротив, это сверхреальность, — думал Талиессин. — Для эльфа не было бы нужды красить фасады так ярко; но люди в таком случае не заметили бы и десятой доли цвета…»
Он вытащил из-за пояса кинжал и медленно надрезал себе запястье. Драгоценная эльфийская кровь, пусть и многократно разбавленная человеческой, потекла прямо на мостовую. Завтра, послезавтра, через несколько дней здесь вырастет трава, а на углу, где принц простоял, забыв о своей маленькой ране, несколько минут, несомненно, появится прямо из камней пышный куст.
Талиессин знал, какие чувства вызывает у людей его кровь. Даже у самых близких, у придворных, которые видят его каждый день. Стоит им заметить, как он поранился, в их глазах появляется нескрываемый блеск жадности и любопытства. Ярко-красная, жидкая, эльфийская кровь способна пробуждать в наблюдателе-человеке сильные чувства: от неудержимого сладострастия до столь же неудержимого отвращения.
После рождения сына о Талиессине перестали говорить, что он не мужчина, что он не в состоянии иметь детей, что он вообще «никто», извращенное существо без признаков пола. По крайней мере в столице про это больше не болтали.
Он поднес запястье ко рту, лизнул ранку, и она затянулась. Когда-то давно Талиессин, хилый отпрыск угасающей династии, видел себя в мечтах грозным эльфийским королем, истинным Эльсион Лакар: чернокожим, с раскосыми зелеными глазами, рослым, яростным.
Он криво усмехнулся. В детстве, когда еще неясно, каким получится из мальчика взрослый мужчина, дозволено грезить подобным образом. Но теперь, когда Талиессин вырос, стало слишком очевидно, что ему не быть таким королем. Он был смуглый, но не черный. В минуты сильного волнения еле заметные золотистые розы проступали на его щеках и тыльной стороне ладоней, на правой ярче, на левой — более тускло. Глаза у принца точно были раскосые; однако напоминал он не грозного воина, а хищного и вороватого зверька, случайно забежавшего в человеческое жилье.
— Эйле, — громко произнес Талиессин.
Имя погибшей женщины повисло в воздухе. Людей в переулке не было, и Талиессин мог слушать отзвук собственного голоса. Ему казалось, что имя Эйле проникло во все миры, сквозь все границы и нигде не встретило отклика. Эйле больше лет.
Он снова повторил, тише: «Эйле». Медленно, нежно имя растворилось в пустоте.
Он остановился, прижался к стене какого-то дома с нарисованными на фасаде листьями и цветами. Перевел дыхание. В иные мгновения потеря казалась ему игрой: некто как будто пугал Талиессина, испытывал его, показывая страшные видения: «А что ты будешь делать, если Эйле умрет…» — и Талиессин заглядывал в себя и находил там страх, боль, одиночество; но потом ему начинало казаться, что все это происходит понарошку, и страх, и боль, и одиночество принимали гротескные, чрезмерные, неестественные формы, они переставали мучить и начинали вызывать любопытство.
А затем, сквозь игру чувствами, сквозь их неестественность, иглой вонзалась в сознание правда: все происходит на самом деле. Эйле действительно мертва. Мертва во всех мирах, мертва навсегда. Даже Эльсион Лакар не умеют оживлять убитых.
Талиессин остановился, огляделся по сторонам. Обычная жизнь столицы, обычные люди ходят по улицам. Куда от них уйти?
Услышав шаги стражника возле двери, Радихена даже не пошевелился. Он не испытывал голода, хотя просидел взаперти почти сутки, и за все это время к нему ни разу не приходили.
Его поместили в одной из крепостных башен самой старой из городских стен. Эти помещения теперь не использовали в качестве тюрьмы. О них вообще мало кто знал.
Пояс, которым связали руки Радихене, когда его схватили на улице прямо над телом Эйле, так и продолжал стягивать запястья пленника. Кисти рук онемели. Он попробовал было освободиться — не для того, чтобы бежать, разумеется, поскольку бежать из глухого помещения без окон было невозможно. Но узел не поддавался, и Радихена оставил все как есть. Он никогда не любил долгой борьбы.
Засов лязгнул и отодвинулся, в душную комнату ворвалась струя свежего воздуха и вслед за нею — запах от горящего факела. Ноздри у пленника дрогнули, он испытал почти животное чувство благодарности по отношению к стражнику, который на миг отворил дверь.
Факел осветил камеру, подвигался. Звучный низкий голос произнес:
— Выходи.
Радихена с трудом поднялся и заковылял к выходу. Чья-то рука грубо схватила его за связанные запястья и выволокла наружу, крепко приложив к стене. На мгновение Радихена увидел хмурое лицо стражника, а затем факел снова промелькнул у него перед лицом, и Радихена закрыл глаза.
Стражник потащил его за собой по переходам к лестнице. Радихена спотыкался, но послушно шагал
