рабов, они вернулись на берег и ушли в Кельтское Море, направившись на восток для следующего набега дальше по берегу белых утесов.
Когда Сейриан замолчала, Гамалиэль взял ее за руку и встал.
— Пойдем, — сказал он. — Сейриан, дорогая моя, нам нужно прогуляться.
Люций тоже поднялся.
Гамалиэль мотнул головой.
— Ты останешься здесь.
— Что это значит? — с негодованием воскликнул Люций.
— Когда мы уйдем, — сказал Гамалиэль, — возьми последние листы и выучи наизусть все, что в них написано. Выучи все.
— Выучить? — повторил Люций. — Чего ради?
— Ради будущего, — ответил Гамалиэль. Потом улыбнулся своей загадочной раздражающей улыбкой и продекламировал тихим низким голосом: — Ибо наступит время, когда люди будут гулять по полям, как в свершившемся сне, и разговаривать, словно дни долги, а звездный свет насыщен. — И добавил отрывисто: — В конце-то концов, кем был твой отец?
— Ты знаешь, кем был мой отец, — ответил Люций. — Сыном
— Значит, желание учить стихи должно бродить у тебя в крови. Твой отец мог прочесть наизусть десять тысяч стихов, замолкая только для того, чтобы глотнуть меда.
Люций фыркнул.
— Выучи как следует, — продолжал Гамалиэль, — каждое слово, не пропускай ничего. А я пойду на долгую приятную прогулку с твоей очаровательной женой. — И они скрылись за дверью.
Люций слышал, как хихикала Сейриан над какой-то шуткой Гамалиэля, пока они пересекали двор. С момента своего возвращения он в первый раз услышал, как она хихикает.
Он сердито сел обратно на табурет, вытащил потрепанный пергамент из кожаного кошеля и начал читать.
Сейриан и Гамалиэль гуляли долго, они спустились по долине к морю и побродили вдоль рокового берега. Сейриан остановилась и долго смотрела в серое море, слушая одинокие крики чаек в осеннем воздухе. Гамалиэль протянул старческую руку и прикоснулся к ее юной румяной щеке.
— Будь спокойна, — пробормотал он.
Она повернулась к нему, нахмурившись.
— Как я могу?
— Будь спокойна, — повторил он, куда ласковее, чем обычно. — Я не сказал — довольна.
Она снова посмотрела на море, повернулась, и они пошли дальше по скрипящей под ногами гальке, вверх по западному холму, к лесу, через гребень, и вниз, по мокрым лугам. Больше они не разговаривали.
Но вечером, сидя у очага, вкусно поужинав бараниной, тушеной с орехами и зимними овощами, они опять завели беседу.
— Ты все выучил? — требовательно спросил Гамалиэль.
— Держи, — ответил Люций, устало протянув старому другу пергамент. — Проверь, если хочешь.
В ответ Гамалиэль громко выкрикнул:
— Нет! Не предлагай мне этого! — и отшвырнул пергамент.
Люций и Сейриан удивленно посмотрели на него. Он редко впадал в гнев.
— Но…
— Это не для меня, — сказал Гамалиэль, взяв себя в руки. — Ты не понимаешь. Никогда не показывай мне их. В сущности… — Тут он встал и, ловко взмахнув тисовым посохом, отправил пергамент из рук Люция в огонь.
— Какого…? — вскричал Люций, пытаясь спасти пергамент.
Гамалиэль резко оттолкнул его руку посохом и велел сеть на место.
— Они больше не нужны, — просто сказал он.
Они смотрели, как корчился в пламени старинный пергамент, а буквы странно растекались от жара, словно слова могли пережить пергамент, на которым были написаны. Слабо пахло чем-то… тленным, как будто из склепа или из могилы, и пергамент сгорел и исчез в клубах густого черного дыма. Гамалиэль взял пучок дикого майорана с гвоздя в стене и бросил его в огонь, чтобы очистить воздух.
— Что это было? — спросил Люций. — Дыхание могилы и черный дым?
Но Гамалиэль не ответил. Он сказал только:
— Теперь последние листы — это ты. — Улыбнулся и обратился к Сейриан: — Женщина, узри своего мужа — это последняя из «Сивиллиных Книг». — А Люцию сказал более серьезно: — Однажды ты передашь их своему сыну, как положено по кельтскому обычаю поступать со святыми знаниями древности. Ибо ты и Кадок происходите от Бранов, и в ваших жилах течет кровь
Люций нерешительно произнес:
— Ты должен рассказать мне больше, Гамалиэль. Я как в тумане.
Старик улыбнулся и посмотрел в огонь.
— Увы, я не такой мудрый, как тебе кажется. В мире столько тайн, но нет ничего таинственнее человека. Что касается пророчеств Сивиллы… кто на деле может предвидеть будущее? Разве вложат боги такую ужасную власть в слабые и вероломные руки человека? Разве будущее записано в книге небес, неизменное и предопределенное от яйца до конца? Разве ты не знаешь в сердце своем, что можешь выбирать между темным путем и Светом?
Сейриан сказала Люцию:
— Ты это знаешь.
Люций уставился в пол, смутно ощущая себя пристыженным.
— У человека есть выбор, — продолжал Гамалиэль, — и будущее не записано, и все пророчества — это никчемные плохие вирши. И даже пергамент, на котором они записаны, не годится для того, чтобы подтереть задницу императора!
Люций ухмыльнулся.
— Тогда зачем суетиться из-за них?
— Потому что люди верят в пророчества. Они жадно выслушивают свои гороскопы, цепляются за «свои» драгоценные камни, за мифических прародителей и за все эти маленькие-маленькие обманы. У наших организмов есть свой срок, они живут — и прекращают существовать, но за этот срок они, безусловно, обладают властью, могут ранить, а могут исцелить. Вот в чем их сила.
Люций медленно кивнул.
— Мир изменился, — сказал Гамалиэль, — и мы вместе с ним. — Он грустно улыбнулся. — И на эту славную землю, и даже в эту долину, приходят саксы.
Заговорила Сейриан:
— Я почти ничего не знаю о саксах. Я знаю, что это слово означает «люди меча». До того дня я не видела, чтобы в нашей тихой долине обнажили меч. А теперь я знаю, что каждый мой сон о них наполнен кровью.
— Потому что они хотят, чтобы их так воспринимали и видели во сне, — сказал Гамалиэль и продолжил тихим голосом:
